Илларион

Свиридов Даниил

Айзека начинало потряхивать от творческого бессилия. Невзирая на пылающую отвагу, с которой он бросался в рискованные предприятия, перед чистым листом он оторопел, пальцы задеревенели, холст мыслей, обычно изобилующий разнокалиберными мазками фантазии, сейчас очистился до неприличной, пугающей белизны. Глоток смешанного с кофе виски пробудил слова Карен, эхом пронесшиеся в голове, словно в пустом концертном зале. «Как я отыскал идею для первой книги?»

Пожалуй, Айзек слишком хорошо знал ответ на этот вопрос. Он без зазрения совести причислял себя к тем неисправимым пессимистам, которые вечно недовольны привычным ходом жизни и способны по-настоящему наслаждаться и ощущать счастье лишь в незначительные, скоротечные ее отрезки. Уже в школе, с самого первого класса, он видел окружающее не таким цветным, радостным и дружелюбным, каким его привыкли

лицезреть сверстники. В их засахаренном мире герои мультиков, несмотря на испытания судьбы, непременно живут долго и счастливо, а Санта не пропускает ни одного Рождества, чтобы порадовать сорванца подарком, за который не просит ничего взамен, кроме стакана молока и маленькой овсяной печенюшки. Надо признать, школьный период был не самым лучшим в биографии Айзека, однако и не самым худшим. Несмотря на тягу к затворничеству, Айзека считали отпетым экстравертом в школьных стенах и видимую веселость принимали за легкость характера, из-за чего с ним было крайне просто сойтись во мнениях. Детская безмятежность держала в узде пессимизм и мизантропию, которые начали пробиваться сквозь разрастающуюся брешь на последних курсах университета и брызнули целым фонтаном, когда Айзек устроился на работу.

В выборе специальности Айзек следовал инструкциям матери, подававшимся под соусом жизненно важных рекомендаций, без которых у него никогда бы не было будущего в мире беспринципного капитализма и низких моральных устоев. Ни разу не державшая в руках больших денег, мать Айзека возложила на сына миссию – обогатить род Изенштейнов. Разумеется, сама миссис Изенштейн, хоть и крутившаяся среди творческой элиты, не имела никакого представления о том, какая дорога приведет сына к богатству. Это вовсе не мешало эксцентричной даме верить в собственные фантазии о том, что именно экономическое образование является первым звеном в цепи тех событий, которые в конечном итоге сделают из сынишки знаменитого миллионера на первых позициях рейтинга «Форбс».

В то время как мама грезила о том, что фамилия Изенштейнов наконец-то начнет мелькать в прессе по поводу и без, Айзек и думать не думал о «Форбс». Судя по всему, фантазерством он пошел в маму, и, в присущей ей манере перекладывать неисполнимые мечты в область воображения, прозябал на скучных лекциях и семинарах, размышляя о том, как могла бы сложиться его жизнь. В самых ярких красках он рисовал десятки альтернативных сценариев, каждый из которых был так же далек от него, как любая из звезд на ночном небе недосягаема для руки человека. У Айзека не имелось убежища от пугающего осознания своего положения, постепенного умирания детских грез о свободе от пятидневного рабства, об особенной жизни, о собственном маршруте по пустыне разрушенных амбиций и нереализованных планов. Он прятал от друзей подальше тревогу о будущем, которому вот-вот наступит на пятки, не желал разочаровывать родителей резкими заявлениями о том, в чем сам до конца не разобрался, и потому единственным средством совладать с реальностью для него стала фантазия.

Несмотря на то, что Айзек еще в школе замечал за собой склонность внезапно предаваться бесплодному фантазированию, полезные свойства этого процесса он оценил только на лекциях по экономике, будучи студентом университета. Нередкие апелляции отца к психоанализу обрамили взгляд Айзека на природу фантазии научным контекстом, который позволял ему еще успешнее пользоваться воображением, борясь со скукой и подавляя тоску от нежеланной картины настоящего. «Фантазия есть защитный механизм, – вспомнил он выводы из самонаблюдения. – Фантазия, сродни сновидениям, компенсирует недостаток того, что человек по некоторым обстоятельствам не может получить в реальности». Действительно, Айзек замечал, насколько легко собираются отдельные кусочки фантазий в единую слаженную историю, если поместить в ее центр самого себя.

Мир вокруг был далек от того идеального состояния, в котором хотел видеть его Айз, но, не имея возможности ни изменить его, ни сбежать, будущий писатель начал представлять, какие ароморфозы принял бы мир, будь Айз тем избранным, способным искоренить проблемы, въевшиеся в самое сердце человечества. Прибегнув к гиперболе, которая раздула целую катастрофу из безобидных на тот день социальных тенденций, Айзек тем самым завуалировал трагедию потребительской личности, не способной к искренности, бескорыстной симпатии и зрелым взаимоотношениям, личности, которая смотрит на другого и видит не человека, а функцию собственной жизнедеятельности,

винтик самолюбия, пробку, закрывающую дырку в червивой душе.

Формула фантазирования была проста и укладывалась в несколько слов: «Фантазия + недостатки реальности + твоя жизнь и совокупность наполняющих ее историй». Три вида ресурсов, которые Айзек считал необходимыми составляющими любого вида искусства, направленного на творческую реализацию художника, а не на коммерческий успех. К писательскому делу это относилось в первую очередь. Чем объемней и масштабней выбраны проблемные зоны реальности, тем большую аудиторию содержание книги затронет по-настоящему, всколыхнет их собственные переживания, выведет из рутинного равновесия и заставит вспомнить, как выглядит жизнь в ее истинном обличии. Однако же сейчас ни одного компонента в наличии у Айзека не имелось. С того самого момента, как он прославился первой книгой, не произошло ни единой увлекательной или опасной истории, которой можно было начать новое произведение. Ничего будоражащего, захватывающего или необычного. С того момента, как Айзек ушел со скучной, бессмысленной работы, стал известным и почитаемым автором, основал крупнейший благотворительный фонд, ничего по-настоящему плохого, трагичного в его жизни не случалось. Он был счастлив с Карен, держась за руки, они обогнули половину земного шара в поисках приключений и действительно нередко натыкались на них – но эти приключения никак не вписывались в формат Айзека. Его целью были иные истории, связать которые из нитей жизни невозможно, находясь дома, в комфорте и безопасности, или гуляя по закоулкам мира с невестой под руку. Логично вытекающий из цепи размышлений вопрос – как же раздобыть эти истории, где их искать – оставался нерешенным. Компенсаторный подход к фантазированию, который Айзек выбирал всю свою жизнь, теперь казался непригодным – в тепличных условиях финансового благополучия и любовной гармонии. «На одной фантазии сейчас я не выеду, да?» – обратился Айз к самому себе, поглядывая на остатки приправленного алкоголем кофе.

Размышления отводили внимание Айзека от многих деталей реальности, в том числе от изменений, происходящих вокруг. Писатель и не заметил, как улицы заполонила ночная тьма, а официанты принялись переворачивать стулья, ставя их поверх круглых столиков. Кафе давно закрылось, но официанты не торопились выгонять последнего клиента, чье лицо выражало думы, не терпящие беспокойства. Выбросив из головы сотни низкопробных фантазий, писатель пришел в себя и понял, что злоупотребляет гостеприимством работников кафе, которым наверняка не терпится отправиться по домам. Схватив ноутбук под мышку и сердечно попрощавшись с ответно заулыбавшимися официантами, Айзек вышел на мощеную улочку и, не думая более ни секунды, двинулся на зов приключений, поджидавших его где-то в закоулках норвежского города…

…Сперва он счел, что отмахивается от назойливой мухи, выбирающей в качестве посадочной площадки разные удобные участки на его щетинистом лице. Когда же Айз слегка приоткрыл глаза, чтобы разведать обстановку, то увидел перед собой Феликса, как полагается, при полном параде – в рубашке, галстуке, пиджаке, отутюженных брюках, лакированных туфлях и сияющих запонках. Судя по суровой физиономии, заместитель готовился разразиться поучительными сентенциями.

– Все-таки муха… – простонал Айзек сквозь дремоту.

– Что? – не разобрал Феликс. – Айз, время к обеду подходит, а ты глаз продрать не можешь.

– Время – условность… придуманная людьми… для упорядочения жизнедеятельности. Обед существует… для тех бедолаг, что живут по расписанию, – невнятно промямлил друг. – Как ты вообще оказался в моем номере?

Айзек перевернулся на спину и лениво потер лицо, однако массаж не разгладил красных следов, оставшихся на щеке от длительного и плотного соприкосновения с чем-то твердым. Оглядевшись, писатель понял, что спал в той самой одежде, в которой заявился поздней ночью в отель, а вместо подушки подсунул под голову клавиатуру ноутбука.

– Ты оставил дверь открытой, – пояснил Феликс, держа безопасную дистанцию от токсичной алкогольной пелены, окружавшей друга. – Вопрос, не напился ли ты вчера, будет равносилен предположению, что ты принимал ванну из вонючего одеколона, а такое спрашивать разумно только у наглухо съехавших.

– Может быть… я как раз и есть тот самый съехавший.

– Сколько страниц Хемингуэй сегодня отредактирует? – ободряюще переменил тему заместитель.

– А ты думаешь, я уже трезвый?

– Не юли, Айз, сколько написал?