Иллюстрированная история нравов: Эпоха Ренессанса

Фукс Эдуард

Народное остроумие посвятило лени монахов следующие поговорки: «Монах боится труда, как черт — ладана», «Копать землю я не могу, работать не хочу, потому я должен просить милостыню», — говорит монах», «Надо пользоваться жизнью!» — сказал монах, звоня к завтраку», «Под скипетром церкви — рай для лени», «Лень — начало монастырской жизни».

Грубость, глупость и хитрость клириков бичуют следующие поговорки: «Иван плохо видит, плохо слышит, плохо говорит, сделаем его попом», «Монах и дьявол воняют», «Он связывается с женщинами, как кармелит, обжирается, как бернардинец, пьянствует, как францисканец, воняет, как капуцин, и хитер, как иезуит», «Ряса монаха — покрышка для мошенника», «Собаки лают, волки воют, а монахи лгут», «Берегись монаха, который плачет».

О веселой жизни монахов и клира народ сложил следующие пословицы: «Bibit papaliter (пьет, как папа)». «Beichvater — Bauchvater (исповедники —

обжоры)», «Монахини постятся так, что животы у них вздуваются», «Я распинаю свою плоть», — сказал монах и положил крест на хлеб, ветчину и дичь», «Обед, достойный прелатов» и т. д.

Каждую из этих добродетелей можно было бы обставить такими же характерными свидетельствами, как и эксплуататорскую тенденцию римской церкви, можно было бы привести целые горы фактов, неопровержимые цифры и даты. Можно было бы сослаться и на более занимательные и забавные документы, так как большинство таких документов, самые знаменитые и классические, а также большинство карикатур посвящены как раз этим темам. Еще в гораздо большей степени это справедливо относительно той черты, которая составляет главный предмет нашего исследования.

Все до сих пор указанные и описанные пороки, даже вместе взятые, ничто в сравнении с чувственными эксцессами, отличавшими римскую церковь главным образом в эпоху Ренессанса. Эротическая напряженность, характерная для эпохи, нашла в исторических условиях, которые она встречала в монастырях, как раз почву, особенно благоприятную для наиболее повышенных форм чувственного разгула. Приступая к этой главе, мы на каждом шагу испытываем то неудобство, о котором выше говорилось, — нет ничего более трудного, как соблюсти здесь меру. И, однако, здесь мы не можем ограничиться простыми суммарными указаниями. Первой исходной точкой для чувственных эксцессов монахов и клира послужил по существу вполне здоровый и нормальный протест против безбрачия. Мы уже выяснили историческое происхождение целибата. Не менее важно для нас и то, чем он стал. Последнее достаточно и давно известно: безбрачие сделалось с течением времени в руках церкви наиболее важным средством господства. Таковым оно сделалось, конечно, в силу своего хозяйственного значения. Накопленные церковью богатства концентрировались, таким образом, не распыляясь, благодаря передаче в наследство, не могли растаять и исчезнуть.

7ак как речь шла о религиозной организации, с общим и авторитарным главою, то всякое возрастание монастырских владений означало, естественно, и возрастание всей сферы церковной власти. Безбрачие клира оказалось далее единственным средством оторвать его от местных и частных интересов и сделать из него в руках пап послушное иерархическое орудие. Отречение от целибата было бы для церкви равносильно отречению от возможности господства. Что первоначально было свободным решением, добровольно принятым в интересах данной организации, превратилось по мере того, как монастыри становились все более важным средством господства церкви и особенно по мере того, как выгоды безбрачия все более обнаруживались в виде накопления значительных богатств, в категорический закон, которому все ордена должны были подчиняться. В XI столетии появились брачные законы Григория VII, запрещавшие также и священникам жениться. Принудительным законом становилось постепенно и когда-то добровольное воздержание, обет целомудрия был провозглашен величайшей добродетелью.

Однако кровь сильнее искусственных сооружений, и обуздать, поработить ее удалось только у части клира. Самые строгие указы и наказания оставались поэтому безрезультатными. Стали распространяться самые отвратительные, противоестественные пороки. В конце концов, им служили совершенно открыто и так же открыто трактовали о них указы, направленные против них.

На церковном соборе в Париже было постановлено следить за тем, чтобы «монахи и каноники не предавались содомии», чтобы «все подозрительные двери к спальням и другим опасным местам тщательно заделывались епископами», чтобы «монахини не спали на одной кровати» и т. д. Так как причина, вызвавшая подобные пороки, продолжала существовать, то все эти меры были действительны только в отдельных случаях. Вот почему делали все больше уступок, а делать эти последние было тем легче, что в целибате речь шла не о принципиальном воздержании, а лишь, как было указано, об устранении той формы половых отношений, которая могла сократить источники доходов и сферу господства папы.

Отрицая за клиром право на брак, ему разрешали иметь наложниц. Такая уступка оказалась тем более благоразумной, что эксплуататорская

тактика церкви сумела извлечь из нее, как мы видели, огромные выгоды. Перед главою церкви открылся новый богатый и неиссякавший источник доходов, так как большинство подобных индульгенций сбывалось клиру. Великие казуисты церкви немедленно же изобрели и подходящие формулы, примирявшие противоречие. Когда в XIV столетии снова вспыхнула борьба из-за вопроса о праве священников на брак и многие священники настаивали на возвращении этого права, то знаменитый и влиятельный французский церковный учитель Жерсон следующим образом оправдывал невоздержание монахов: «Нарушает ли священник обет целомудрия, удовлетворяя свою половую потребность? Нет! Обет целомудрия касается только отречения от брака. Священник, совершающий даже самые безнравственные поступки, не нарушает, стало быть, своего обета, если совершает эти поступки как неженатый».

Жерсон только слегка ограничивал эту свободу священников: «Notate quod sit in secreto, et extra festa et loca sancta cum personis sine vinculo. — Старайтесь делать это тайком, не в праздничные дни и не в священных местах и с незамужними женщинами».

Аргументы Жерсона стали, так сказать, догматическими взглядами. Чего же еще? Так как приходилось спасать кошелек, которому угрожала опасность, то как было не рискнуть высокой ставкой. В конце концов изобрели еще причину, как будто бы оправдывавшую право на наложницу в интересах самих же верующих. В другом месте тот же Жерсон говорит: «Для прихожан является, конечно, большим соблазном, если священник имеет наложницу, но было бы для них еще большим соблазном, если бы он оскорбил целомудрие одной из своих прихожанок».

Во всяком случае, таким образом был найден путь, удовлетворявший обе стороны, и вопрос о целибате был решен в духе и — что важнее — в интересах церкви. Священник получал возможность иметь содержанку, епископская, равно как и папская, касса открыла источник постоянных доходов, а опасность, которой священнический брак грозил папству, была устранена. Теперь, напротив, преступниками уже становились те священники, которые имели дерзость лишить — своей целомудренной жизнью епископа столь горячо им ожидаемой «подати на наложницу» («Hurenzins»). Сикст IV (1471–1484) сумел, однако, выйти из этого положения тем, что упростил процедуру, требуя означенной подати от всех священников без исключения, хотя бы у них и не было наложницы. Этот прием был не только выгоден, но имел и то преимущество, что ни один виновный не мог ускользнуть.

Фанатики обыкновенно довольствовались требованием: «Si non caste, tamen caute. — Если святая жизнь не по силам, то делайте по крайней мере свое дело тайком». Правда, требование это было старинное и с этой точки зрения поднимались ранее всего и протесты. На соборе в Павии в 1020 г. папа Бенедикт VIII обвинял духовенство главным образом в том, что они грешили не caute [81] , a publice et compatice — публично и демонстративно. Епископ Дамиани писал также в XI столетии: «Если бы священники предавались разврату тайком, то его можно было бы терпеть, но публичные содержанки, их беременные животы, кричащие дети — вот что не может не оскорблять церкви». Порой, правда, папы чувствовали угрызения совести за свою снисходительность и, объятые священным негодованием, они тогда повышали епитимьи, повышали подати, которые должны были платить священники, жившие в незаконном браке, и притом повышали значительно. Такой священный гнев имел свои две хорошие стороны: он тяжелее карал грешников и обогащал церковную кассу.

81

тайком. — Ред.

Распространенность среди духовенства конкубината [82] имела огромные размеры. Так как этот факт общеизвестен, то достаточно двух цитат. Тайнер сообщает: «Во время происходившей в 1563 г. ревизии монастырей пяти нижнеавстрийских наследственных провинций почти во всех были найдены наложницы, жены и дети. Так, девять монахов бенедиктинского монастыря Шоттен имели при себе семерых наложниц, двух жен и восемь человек произведенных ими на свет детей; восемнадцать бенедиктинцев в Гарстене имели двенадцать наложниц, двенадцать жен и двенадцать человек детей; сорок монахинь в Агларе — 19 детей и т. д.».

82

внебрачного сожительства. — Ред.