Иллюзии Доктора Фаустино

Валера Хуан

Неважно, кем в действительности была женщина в черном, которую однажды встретил доктор, важно то, что она превратилась для него в аллегорическую фигуру. Когда он сотворил это превращение, ему все стало ясно: от поэзии у пего в душе осталось только себялюбие; болезненное неверие в собственные силы убило в нем подлинную веру.

В одну из бессонных ночей доктор чувствовал себя особенно угнетенным. Анализируя события своей жизни, он то обвинял себя, то оправдывал.

«Если посмотреть на вещи здраво, – рассуждал он, – то я добился от Констансии гораздо большей любви, чем дал ей сам и чем я заслуживал. Ведь только по соображениям выгоды я влюбился в нее и собирался на ней жениться. А если это так, то она была тысячу раз права, выбрав то, что казалось ей выгодным: она вышла замуж за маркиза, за человека с таким общественным положением и с таким состоянием, которых мне во всю жизнь не удалось бы достигнуть. Правда, красота и молодость кузины тоже вызывали у меня чувство любви к ней, но это была какая-то вялая, робкая и неопределенная любовь. Если бы я сильно, всем сердцем полюбил ее, то и ей передалось бы это чувство, вызвало бы в ее сердце ответную любовь, сделало

бы ее способной пойти на жертвы. Мы слишком часто жалуемся на отсутствие любви и дружеских чувств к нам со стороны других люден, но разве мы всегда в полной мере одариваем их равными чувствами? «Ах! – часто говорим мы. – Я испытываю к такому-то огромное чувство любви!» Однако любовь эта не настолько сильна, чтобы пойти ради любимого человека на жертвы, но достаточно сильна, чтобы превратить его в свою собственность. Для меня источника истинной любви больше не существует: он иссяк. Истинная любовь начинается тогда, когда ты наделяешь предмет своей любви всеми достоинствами и совершенствами, которые можно себе представить, и, наделив его этими качествами, ты начинаешь ему поклоняться, боготворить его и готов пойти из-за него на все мыслимые жертвы. Любовь эгоистическая, вроде моей, не одаривает любимое существо высокими достоинствами и совершенствами. Напротив, она придирчиво ищет предмет любви, при этом изучает его, критикует и, разумеется, не находит. В этих случаях говорят: «Если я найду женщину, о которой мечтаю, то пойду ради нее на любые жертвы, проявлю все свои возможности и способности, полюблю ее страстно. К несчастью, я не нахожу такой женщины и потому никак не могу себя проявить. Моя любовь остается беспредметной, а потому она бездеятельна. Если бы я верил в прогресс человечества, в крепость уз, соединяющих сердца, в возможность духовного единения, в постоянное стремление душ и сердец к добру, к свету, к красоте, чего бы я только не сделал, чтобы хоть как-нибудь способствовать этому движению рода человеческого к величию и счастью? Увы, я не слишком во все это верю и потому ничего не делаю. Мне жаль, что моя любовь к человечеству бесплодна, Если бы я верил, что родина, народ, нация, частью которых я являюсь, достойны моей любви, какие героические подвиги я совершил бы для еще большего их возвеличения! Однако я ничего такого не делаю, так как не уверен, можно ли считать родиной тот клочок земли – а таких клочков много, – где я случайно родился, можно ли считать нацией сборище людей различного происхождения и социального положения, связанных своей подчиненностью общим законам, институтам власти, насильно внедряемым предрассудкам? Выходит, что любовь к родине тоже беспредметна и бесплодна, хотя она и может быть очень сильной. Любовь к красоте и к добру – это любовь к абстракциям и равнозначна любви к самому себе, поскольку я нахожу красивым и добрым только то, что мне кажется таковым. И тем не менее душа моя влюблена. Кого же она любит? Может быть, она любит тот недостижимый идеал, который я постоянно творю в себе и для себя и никак не могу завершить».

Чтобы усмирить свое сердце, доктор должен был найти другой предмет любви, более возвышенный, более близкий его душе, и все же не искам его, боясь, что он окажется призраком, хотя верил, что подобный предмет где-то существует.

Доктор увлекся чтением поэтов отчаяния, модных в ту эпоху. Дерзкие концепции философов отчаяния либо не были еще опубликованы, либо не получили широкого распространения. Шопенгауэр и Гартман [76] еще не проникли в Вильябермеху.

76

Гартман Эдуард (1842–1906) – немецкий философ-идеалист. В этике Гартмана свойственная человеку вера в возможность счастья объявляется иллюзией и главным источником страдания.

Доктор прочел много книг материалистов-безбожников. Он хорошо видел их противоречия, и обычные сомнения еще больше одолевали его.

В те дни им владела меланхолия и все окрашивала в мрачные тона.

Отрицая существование предмета, достойного любви, он старался объяснить, откуда происходит такое отрицание.

«Отрицать существование предмета, достойного любви, очень удобно. Так оправдываются лень, безразличие, трусость. Вероятно, я просто ничтожный человек, не способный ни на какой благородный порыв, и, желая оправдаться перед самим собой, убеждаю себя в том, что не верю в возможность существования предмета, ради которого творятся жертвы и который был бы достоин великой любви».

Потом он задумывался над тем, почему философы и поэты-пессимисты стали пессимистами: в результате чистых размышлений и рассуждений или потому, что они немощны и бедны, то есть из-за отсутствия здоровья и денег? Последнее предположение ничего не объясняло. Неужели физическая немощь и материальные лишения могут так решительно влиять на мировоззрение людей? К тому же утверждать подобную зависимость – это значит проявлять крайний скептицизм, поскольку тем самым утверждается никчемность, корыстность, ложность всякого чувства, всякой идеи. Если предполагать, что некая материалистическая философская идея родилась только потому, что у ее создателя было несварение желудка, или потому, что он испытывал недостаток в деньгах, дурно питался, то не меньше оснований предполагать, что и оптимистическая религиозная философская система могла возникнуть лишь потому, что ее автор обладал завидным здоровьем и сумел удовлетворить все свои потребности.

Когда доктор дошел в своих рассуждениях до этого пункта, он вспомнил очень известные стихи Лопе де Беги, в которых говорится о том, как переодетый врачом слуга дает советы дворянину, страдающему черной меланхолией. Между ними происходит следующий диалог:

– Все не по сердцу мне тут, Всем я недоволен вечно. – Денег нет у вас? – Конечно. – Ну,

так пусть вам их дадут. [77]

Бескрылая философия доктора способна была излечить его от меланхолии не более, чем совет лже-врача из пьесы Лопе де Веги. Это было правдой, и доктор имел мужество признаться себе в этом, хотя такое признание и огорчало его и унижало. Разве не унизительно ему, человеку с огромной душой, волноваться, терять власть над собой из-за каких-то случайных и пустячных вещей? Он хочет, например, поехать в Мадрид, прославиться там, блистать в свете, стать знаменитым, но не может сделать этого только потому, что у него просто-напросто нет денег, Тогда доктор сам начинал отговаривать себя от поездки в Мадрид, старался избавиться от своих честолюбивых помыслов. То есть он действовал тем же способом, каким некий мудрец пытался уговорить царя Пирра [78] отказаться от беспокойной и неотвязной идеи завоевать весь мир. «Сначала я завоюю Грецию», – говорил Пирр. «А потом?» – спрашивал мудрец. «Потом – Италию». – «А потом?» – «Потом – Малую Азию, Персию, Индию и, наконец, весь мир». «А потом?» – снова спрашивал мудрец. – «Потом я буду счастлив, буду почивать на лаврах». – «Так считай, что ты все уже завоевал; будь счастлив и почивай на лаврах».

77

Перевод Ю. Корнеева.

Стихи из комедии Лопе де Веги «Мадридские воды» (д. II, явл. 2).

78

Пирр (319–272 гг. до и. в.) – царь Эпира, знаменитый полководец древности.

Этот разговор, судя по всему, возымел действие на царя Пирра, хотя он мечтал ни более ни менее как завоевать весь мир. Тем более подобное рассуждение должно было подействовать на доктора, который в самых дерзостных, честолюбивых планах мечтал стать всего-навсего

Одним из дюжины министров, Сменяющихся каждый год.

Следует также учесть, что речь в данном случае идет о стране, которая не только не способна завоевать другие страны, но не может победить и самое себя.

Немного успокоившись этими соображениями, доктор подумал: не удариться ли ему в чистую спекуляцию, то есть сменить практику на теорию. Ведь теория – это и есть высшее блаженство и истинная цель человека. Да, мир дурно устроен, если судить только по существам, его населяющим. Жизнь – незавидный дар: физические и моральные страдания неизбывны. Но скоро доктор оставил эту мысль. Нельзя же не замечать величественной картины, которую являет нам мировой механизм. Сколько в нем еще неоткрытого, неисследованного, незамеченного. И в общем механизме и особенно в деталях. Мы не знаем до конца не только того, что есть, но и того, что было и что будет. С чего все началось? Чем кончится? Если на все эти вопросы можно дать удовлетворительные ответы, то не все ли равно, откуда будет исходить голос оракула – из Вильябермехи или из героического города Мадрида, столицы всех Испании.

Не пускаясь в глубины науки и в глубокомысленные теории, доктор мог довольствоваться поэтическим видением мира, то есть видеть его глазами поэта, восхищаться им, восхвалять его, очистить душу от скверны и превратить ее в надежное зеркало, в которое отразился бы не только пространственный мир, но и мир, протяженный во времени, со всеми изменениями, сменами, переменами и циклами, которые он претерпел. Согласимся, что Вильябермеха как нельзя более подходила доктору для лицезрения этого величественного нескончаемого спектакля, К тому же его душа не просто отразила бы, бесстрастно и слепо, некий порядок вещей, но сделала бы мир еще более прекрасным и совершенным по законам хорошего вкуса и красоты. Да, доктор стал бы искоренять и исправлять недостатки и несовершенства и творил бы гармонию, создавая, по крайней мере для себя, мир в тысячу раз более прекрасный. Доктор никогда ничем подобным не занимался, но есть ли у нас основания сомневаться в том, что он справится с подобной миссией? Право, чего стоит мир со всей его красотой и гармонией, если нет интеллекта, способного воспринять его и осмыслить? Он решил, что, посвятив себя этому, он не будет спрашивать себя «Зачем я нужен?». Он нужен, чтобы объяснить мир.

Поразмыслив над всем этимнесколько глубже, он натолкнулся на ужасную трудность. Убедившись на практике, что без любви он ничего не может делать, он понял теперь, что теория тоже требовала любви. Ведь и бог, творя мир, смотрел на него с любовью и говорил, что это хорошо. Чтобы доктор видел вещи хорошими или по крайней мере красивыми, он должен взирать на них с любовью. Нужно иметь огромную любовь, чтобы отразить их в зеркале души более прекрасными, чем они есть на самом деле. Любовь – великий художник, творец, поэт, и Фаустино приходил в ужас от мысли, что он не любит. Он проверял сначала, хорош ли объект любви, и, убедившись, что хорош или даже очень хорош, решился полюбить его. Но в этом случае он не ощущал благородного порыва, не испытывал благородной доверчивости, свойственной любящей душе, которая с любовью устремляется к избранному предмету, а потом уже видит, что он хорош или прекрасен.

Читатель, вероятно, понял, в каком трудном положении я нахожусь, выбрав героем моего повествования человека с таким сложным и противоречивым характером. Но поневоле я обязан приводить здесь его нескончаемые монологи. Я знаю, что они могут показаться докучливыми, но отступать поздно. Постараюсь быть кратким, хотя нужно сказать еще многое.

Итак, доктор пришел в отчаяние оттого, что он не любит, ибо понимал, что любовь важна и для практической деятельности и для спекулятивной философии. Он снова вернулся к идее сочетания теории с практикой и снова стал мечтать о поездке в Мадрид, охваченный жаждой подвигов и приключений. Но недостаток средств сразу же вставал перед ним неодолимым препятствием.