Иллюзионист
Шрифт:
— Говоря простым языком, — сказал Симон, — то, что было хорошо для наших отцов, недостаточно хорошо для нас, и если мы хотим сохранить веру наших отцов, нам нужно найти для нее новую интерпретацию, которая бы соответствовала нашему мышлению.
— Новую интерпретацию? — Эли взвешивал слова. — Какую новую интерпретацию?
Симон пожал плечами. Он не знал. Вопрос был исключительно теоретическим и не стоил дальнейших раздумий. Он попытался переключиться на что-нибудь другое, но понял, что Эли напряженно смотрит на него, словно пытаясь проникнуть в скрытое
— Вы сами, — сказал Эли, — воспитывались в нашей вере.
— Да. И я счел ее недостаточной.
— Но вы говорили о «нас». «Нам» нужно найти новую интерпретацию.
— Я говорил риторически.
— Правда? — сказал Эли. Это не было похоже на вопрос. Он смотрел на пол, как будто там было что-то написано. — Вы можете найти новую интерпретацию? — неожиданно спросил он.
Симон начал улыбаться, но улыбка застыла на его лице, когда он увидел в глазах юноши ту же напряженность.
— Это не просто, — сказал он. — Поговорим об этом позже, если хочешь.
Эли кивнул. Непонятно почему, но уклончивость Симона его обрадовала.
Во время последовавшей за этим паузы Морфей вышел из состояния оцепенения.
— Если есть только один бог, — сказал он, — тогда император не может быть богом. Так?
— Ты ведь не веришь в эту чушь? — спросил с издевкой Эли.
Морфей обиделся.
— Иногда, с политической точки зрения, лучше не копать глубоко, — тихо сказал Симон. — В конце концов, какой будет вред, если сжечь немного фимиама? Может быть, мы все боги.
— Как это? — спросил ошеломленный Морфей.
— Просто пришло в голову, — сказал Симон.
Проснулся Тразилл.
— Люди называют вас богом, правда? — спросил он, зевая.
Симон засмеялся:
— Как только люди меня не называют!
Он понял, что они ждут продолжения. Но ничего не сказал.
— Ну… я хотел сказать… вы?.. — пробормотал Морфей.
Это было смешно, но трогательно. Эли снова напряженно смотрел на него. Было неясно, что скрывалось в его темных серьезных глазах.
— Послушайте, — начал Симон и остановился. Все это было слишком сложно, и он не хотел об этом говорить. Однако было бы забавно переадресовать вопрос им самим. — Кто я, по вашему мнению? — спросил он.
Наступило молчание, которое длилось целую вечность. Прервал его, конечно, Эли. Симон давно привык к сюрпризам своего юного угрюмого ученика, но его ответ поверг его в шок.
— Я думаю, вы — Таэб, — сказал Эли.
Огонь, остывая, становится воздухом. Воздух, остывая, становится водой. Вода, остывая и затвердевая, становится землей. Это известно. Теоретически возможно превращать одну стихию в другую и создавать новое твердое вещество.
Симон установил небольшую печь в углу своей рабочей комнаты. Над печью он поместил медные сосуды, соединенные трубками. Сосуды, изготовленные по специальному заказу, были запаяны и не пропускали воздух. Сначала он экспериментировал с воздухом и огнем. При нагревании воздух расширялся. Он
Он с энтузиазмом принялся за работу. Труднее всего было поддерживать постоянную температуру огня, разведенного на углях. Деметрий, которому поручалось раздувать мехи, страшился хитроумного оборудования и умолял освободить его от всего этого. Симон надавал ему затрещин и заставил подчиниться. Работа продвигалась, и он уже сделал несколько важных открытий, когда Эли сделал свое поразительное и опасное заявление.
Ничего более опасного нельзя было и вообразить. Если бы это заявление достигло ушей представителей власти, Симону не удалось бы оправдаться. Одного неосторожного слова, произнесенного шепотом, было бы достаточно, принимая во внимание его широкую известность в Себасте.
Три его ученика поклялись молчать, но в течение долгого времени он тревожился, что кто-то из них может случайно проговориться. Все они были глупцами, а он был самым большим глупцом, поскольку не понял, что было на уме у Эли, и не сумел этого предотвратить.
В течение нескольких следующих недель Симон постарался быть как можно незаметнее. Он отклонял приглашения, запретил ученикам навещать его дома и, выходя на улицу, оглядывался. Он покидал дом лишь в случае крайней необходимости и большую часть времени сидел в лаборатории, занимаясь своими опытами.
К его большому разочарованию, именно тогда, когда он мог посвятить работе больше времени, она продвигалась не столь успешно. Результаты выходили противоречивые, сбивающие с толку, — если вообще выходили. Он растерялся и прекратил на время опыты, чтобы собраться с мыслями.
Однако сосредоточиться было трудно. Мысли его блуждали, и было трудно заставить себя не отвлекаться. Иногда, сидя в своем кабинете над книгами, он не мог побороть чувства, будто за ним наблюдают; но в комнате никого не было. Один или два раза ему почудилось, будто что-то шевельнулось в противоположном углу кабинета. Когда он посмотрел в ту сторону, там ничего не оказалось.
День проходил за днем, не принося никаких результатов, и он впал в депрессию, сопровождающуюся внезапными вспышками раздражительности. Он вымещал свой гнев на Деметрий, который был необычайно молчалив и замкнут. Ему вдруг разонравилась статуя, и он перенес ее из своей спальни в кабинет, где нашел ей место в углу. Там она тоже пришлась не к месту, и он вернул ее в спальню. Каждый раз, когда он смотрел на нее, он чувствовал себя оскорбленным. Она напоминала ему о поражении.
Он успокаивал себя, говоря, что переутомился. Несколько месяцев подряд он напряженно работал и не отдохнул как следует после воспарения. Вынужденное отлучение от публики следовало использовать для отдыха.