Иллюзия смерти
Шрифт:
Похороны цыганки, бросившейся в колодец, проходили куда более прозаично. Ее соплеменники решили, что неразумно вытаскивать женщину из ямы, чтобы после уложить в другую. Они сделали могилой то самое место, которое она сама выбрала. Бульдозер снес сруб, а несколько грузовиков засыпали колодец землей.
Цыгане установили на невысоком холмике грубо сколоченный крест, но в ту же ночь он вспыхнул и горел до самого утра. Кто-то чиркнул по коробку и поднес к нему спичку, решив таким вот образом навсегда вычеркнуть цыган из памяти жителей городка. Впрочем, некоторые мои соседи шептали, что крест загорелся
Но это случится потом. А утром, не увидев цыган в таборе и услышав известие о задержании убийцы, люди повели себя в полном соответствии со словами отца о состоянии города. Они словно сошли с ума.
Я пообещал не ходить больше к табору, но не сдержал своего слова. Играя во дворе, я стал свидетелем разговора случайных прохожих о погроме, бросил игрушки и помчался к трассе. Еще не зная, что цыгане покинули город, я боялся расправы над ними. Я решил, что горожане будут бить деда Пешу и мальчишку, отнявшего у меня морковку. Я бежал и думал о том, что выручу хотя бы одного из них, если смогу. Я был уверен в том, что мне это удастся.
Но все было кончено. Словно издеваясь над моими намерениями, не самые худшие из известных мне жителей города на моих глазах совершали жуткие поступки. Я не мог судить о них объемно и глубоко, поскольку не имел разума взрослого человека. Я не обладал такой здравой рассудительностью, но мог ужасаться происходящему даже с высоты своего роста.
Я видел, как мои соседи врывались в пустой цыганский стан, ломали руками и ногами остатки жилищ. Они выплескивали ненависть, накопившуюся к малознакомым и неизвестным людям, столь похожим на них и таких чужих. Горожане с ругательствами, в непонятном, пугающем меня исступлении крушили останки стен хлипких цыганских хижин, рвали на части тряпки, оставленные ими. Вещи, неповинные в человеческих грехах, страдали только за то, что имели наглость принадлежать тем, кто так и не смог ужиться с мнением здравомыслящих людей этого города.
Разломав и разорвав все, к чему можно было применить силу, люди, задыхаясь от ярости, остановились. В их глазах я видел не раскаяние, а только отчаяние, овладевшее ими оттого, что сломано и уничтожено так мало. Словно цыгане были виновны еще и в том, что не нажили достаточно имущества и не создали такого количества строений, чтобы уничтожать все это можно было бесконечно, утомительно долго. Пока не успокоится гнев и не иссякнет сила многочисленных людей, похожих на меня, но думающих иначе.
Среди них метался отец Михаил, похожий на тень, оторвавшуюся от столбика.
С перекошенным от отчаяния лицом он просил, обращаясь ко всем и ни к кому конкретно:
— Опомнитесь, люди! Побойтесь Господа! Придите в себя!..
Его хриплый надломленный голос до сих пор стоит в моих ушах. Я теперь уже и не вспомню, когда мир разделился для меня на людей хороших и плохих. Быть может, детям это передается от матерей при рождении. Но делить окружающих на «хуже меня» и «лучше меня» я научился именно в этот день.
Я видел, как появились канистры. Я чувствовал запах бензина и подумал, что теперь, наверное, пора убираться. Уловив чад, исходящий от меня, отец тут же догадается о причине его появления. А мне так
Я подходил к дому в странном состоянии. Меня захватило какое-то непонятное чувство, и я никак не мог ухватить его суть. Я вошел во двор, увидел игрушки, разбросанные мной в песочнице, одинокие, оставленные на произвол судьбы, и только тогда понял.
Цыгане пришли в город и принесли с собой страх. Они ушли, позабыв забрать его. Хотя я своими восьмилетними мозгами считал, что свой-то страх они прихватили, оставили нам наш — словно в доказательство того, что они не воры. Я не знал, как теперь жить дальше, потому что убийца мальчиков по-прежнему оставался на свободе. Поэтому я не понимал причин, на основании которых было унижено, растоптано и изгнано из городка целое племя. Все непонятное рождало во мне страх.
Страх не давал советы, он ставил вопросы.
Я решил, что преимущество страха перед моим мужеством состоит в том, что появляется он всегда из ниоткуда. Никогда не бывает так, что ты сидишь и ждешь: сейчас придет страх. Ровно наоборот. Страх наваливается всегда неожиданно, глушит тебя, лишает воли. Мне кажется, что страх — это тот же предатель. Бывший друг, когда-то расположенный к тебе, готовый в любую минуту протянуть руку помощи.
Я привык к этому другу, он стал частью меня и вдруг, уже неотделимый, обернулся моим кровным врагом. Сам по себе враг не был страшен. Пугало превращение, которое произошло. Белое стало черным, и я не знал, чего теперь ждать. Отделаться от части самого себя невозможно. Страх не витал рядом. Он жил во мне.
Глава 21
Через неделю после уничтожения табора мы с папой уезжали в большой город. В бабушкиной квартире должно было хватить места всем. Вопрос о том, что делать с квартирой в нашем городе, с дачей, мы с папой договорились решить спустя некоторое время. Главное сейчас было уехать, попытаться пережить свое прошлое.
Оставив сумки на вокзале под присмотром бессмертного деда Фильки, мы пришли на кладбище, положили на могилы букеты, разделив цветы поровну, и вернулись обратно через бывший цыганский стан. Табора уже не было, и только обуглившийся мусор напоминал о том, что с прошлым покончено навсегда. Цыгане пришли, когда мама была с нами. Она покинула нас, исчезли и цыгане. Все кончено. С уходом цыган прекратились и убийства мальчиков.
Мы стояли у открытой двери автобуса и не могли двинуться с места. Здесь оставалось все, чем жизнь была нам дорога. Автобус как забор отрезал нас от былого.
Наверное, у папы, как и у меня, стояла в голове одна и та же мысль: «Что дальше?»
Я не имел ответа на этот вопрос. Папа, думаю, тоже.
Но я помнил последние мамины слова. «Надо жить, любимый», — сказала она.
Закинув на плечо ремень самой большой сумки, я первым вошел в автобус.
Это было тридцать два года назад.