Илья
Шрифт:
Однажды он спросил Мануила, почему тот едет с Амадео, раз не верит в волшебство Грааля. «Если чаша, в которую была собрана кровь Христа, действительно существует, — ответил Мануил, — это священный предмет, который может быть использован для колдовства. Я не хочу этого допустить. Место такому предмету — на Афоне или еще где-нибудь, куда не достигает зло. Если же чаша — выдумка, мне интересно, кто и зачем послал нашего чистого душой монаха ее искать».
Часть III
Глава 15
За двенадцать лет, казалось, не менялось ничего, а изменилось многое.
Добрыня
Соломенная, получается, вдова Настасья Микулишна жила в добрынином тереме вместе с матушкой его Амельфой Тимофеевной, и очень с ней сдружилась, хотя поначалу бывало всякое. Крест свой несла с достоинством, Добрыню из дальних земель ждала истово. Илья Муромец, державший заставу и приезжавший в Киев лишь на короткий срок, да и то нечасто, заезжал к ним посидеть за столом, послушать беседы, потренировать во дворе, при полном одобрении умной Амельфы Тимофеевны, бывшую поляницу на мечах и стрелах. Помочь, если вдруг надобность такая возникала. И странное дело, общаясь с Ильей, который все эти годы оставался для них лишь другом далекого Добрыни, эти две женщины чувствовали близость друг к другу, растущее понимание и привязанность, которые уже не исчерпывались тем, что обе они любили Добрыню. Илья сидел у них за столом, прислонясь к стене уже почти седой, с легкими волосами, головой, смотрел на них своими прищуренными горькими глазами, и они, свекровь и невестка, чувствовали, что их двое, что они — вместе.
А Илья жил на заставе, отражал со своими воинами набеги, нечасто уезжая даже в Киев, который всегда был ему рад.
Схоронил родителей, мать вслед за отцом. Не поспел бы — дорога дальняя, но приехал-то навестить да помочь, а оно вон как оказалось. Иван Тимофеевич давно уж не вставал, только Илью извещать не велел: пусть сын вольно богатырствует, без беспокойства.
Отец лежал на лавке, иссохший, говорить не мог и только смотрел на сына-богатыря, которого подбрасывал в воздух, когда-то, когда еще казалось, что все впереди хорошо, смотрел, пока глаза не померкли. И Ефросинья Яковлевна не заставила его долго себя ждать — за ним отправилась.
И дул ветер, разметая листья на кладбище, когда односельчане разошлись, и стоял Илья над двойной могилой — один.
Фома Евсеич умер, умер богатым человеком. Немногая мзда, которую он брал с каждого приобретения в казну, осчастливила наследников.
А казначеи, которые один за другим, приходили ему на смену — крали. Иные крали так, что и прогнать взашей оказывалось мало — поток и разграбление ждали провинившегося. А что толку: следующий тоже крал. И вздыхал Владимир по своему Фоме Евсеичу, ох как вздыхал.
Тем более, что ни один из пришедших ему на смену, не был способен слушать и слышать то, что говорилось и делалось в теремах, избах и притонах, и приносить князю такие доклады, какой, к примеру, сделал Фома Евсеич об Илье Муромце.
А между тем Илья, ничем, казалось бы, Владимиру не мешавший и не перечивший, продолжал его беспокоить. Возможно, дело тут было в том, что Владимир вообще к старости становился все более подозрительным и тревожным. В своей опочивальне он вздыхал и долго не мог уснуть, бродил босиком по персидскому ковру, перебирая в уме свои тревоги.
Тревожил внешний враг, тем более, что с потерей Фомы Евсеича казна как-то быстро оскудела, пиры стали реже, и дружинники-богатыри,
Беспокоили сыновья, глядевшие на киевский стол все более жадными глазами, а друг на друга — все более ревнивыми. Тоску, не выразимую словами тоску злого предчувствия испытывал князь, когда ловил эти взгляды.
И мучило еще что-то, чему он не находил имени. Возможно, это было бессилие остановить то будущее, которое Владимир предвидел душой и которого не хотел. Мерещилось, что будь на его месте другой, способный… Ярость и гнев, ударявшие в голову при этой мысли, не давали ее додумать, а ответственность за Русь, принятую им под свою руку, не позволяла отбросить и забыть.
Однажды, когда при дворе гостил мудрец с далекого Востока, Владимир не удержался и спросил у него про Илью, за которым гость пристально наблюдал. «Альмутасим, хвала Аллаху, что дал мне это узреть», — ответил гость непонятно. И тонко усмехнувшись, добавил: «Для владык он не опасен».
И эта усмешка, и то благоговение, что почувствовал Владимир в голосе мудреца, когда тот произнес непонятное слово «Альмутасим», только усилили раздрай в душе несчастного князя.
— Ордена, что вас так интересуют, милостивые господа мои, опасности не представляют. Да, их появление увеличило разрыв между истинной верой и латинский ересью, но вы ведь люди военные, политики, вас не вопросы веры занимают, а нечто другое, не правда ли?
Иосиф Амисид, в этих местах предпочитавший именоваться Джузеппе Амманити, задал этот вопрос разве что с целью поддеть спутников. Джузеппе, доверительное письмо к которому Добрыне дали при ромейском императорском дворе (Константинополь, воевавший с сельджуками, не без оснований опасался удара в спину со стороны латинян, и русским послам, бывшим, разумеется, и доглядчиками, готов был оказывать содействие, когда речь шла о Западе) был вообще человек насмешливый. Но в латинских землях работал давно, знал многое и тем, что государственного секрета империи не составляло, делился охотно.
А Добрыня с Алешей, чем дальше, тем больше чувствовали себя не послами и не разведчиками, а изгнанниками.
Ромеи воевали с сельджуками, и это была тяжелая затяжная война, не оставлявшая возможностей затевать что-либо еще. Латиняне сосредоточились на Востоке, приходили в себя после крестового похода и готовились к следующему. Русь оставалась в стороне от этих войн, непосредственно ей ничего не угрожало. Добрыня часто с тоской думал о том, что их столь затянувшаяся жизнь в чужих землях не имеет смысла. Тем не менее, он с помощью Алеши старался знать обо всем важном, что происходило, старался примечать то, что могло угрожать Руси в будущем, и добросовестно отправлял Владимиру свои донесения. Вместе с ними старался послать весточку о себе матери и ненаглядной Настасье, столь жестоко им покинутой.
Иногда получал вести от них, любимых. Его женщины тосковали — и бодрились ради него, он это чувствовал. Это было то, чем жило его сердце, а разум неустанно трудился, силясь предвидеть будущие интересы государств и того, чего на Руси не было, — папства, крестоносного рыцарства, монашеских орденов…
— Эти ордена противостоят ересям, идущим с Востока, и стремятся управлять королями. Как видите, милостивые господа мои, дел у них предостаточно на ближайшую сотню лет. Опасаться вам нужно других, что появятся в ближайшее время.