Илья
Шрифт:
Но в последнее Владимир не способен был поверить.
Княжьи пиры уже давно перестали быть ежедневными праздниками для ближних и дружины; чаще всего теперь хмурый Владимир ужинал в узком кругу. Но этот пир по случаю дня его призвания на киевское княжение Владимир задумал по-особенному. Были званы все воины, служившие князю. Время было подходящее: начало мая, степь, занятая подготовкой к большому кочевью, редко проявляла себя в это время, поэтому и дозорные могли присутствовать.
Празднество обещало быть не только широким, но и роскошным не по нынешним временам.
Затевая
Глашатаи надрывались седмицу подряд, мчались гонцы, народ был взбудоражен. Все! Все, служившие Владимиру мечом! Все, кто проливал за него кровь! Все, кто остался ему верен! Всех их ждет князь за своим столом!
Все.
И они пришли, пришли по приглашению, настойчивому и ласковому. Дружинники, дозорные, вольные богатыри, поднимавшие меч за князя, — и старики, которые уже не в силах были его поднять. Служившие мечом. Проливавшие кровь. Иные — без ноги, без руки, перекошенные и горбатые от прежних ран. Иные — побиравшиеся на базаре, зарабатывавшие кусок свой по харчевням рассказами о прежних подвигах.
Те, чьи имена когда-то повторяли так, что куда там Добрыне или Илье!
Забытые ныне.
Не нужные на этом пиру.
Распорядители растерялись, но князь милостиво кивнул на дальний конец стола.
Тотчас появились голые, непокрытые лавки, тесно составленные. Старики, посмурнев, расселись.
Илья вошел, тихо, радостно улыбаясь знакомым лицам. Увидел стариков; на мгновение лицо его и глаза стали, как будто его ударили; подсел к ним. Снова улыбался, открыто, доверчиво; пошел разговор, оживленный: старики, перебивая друг друга, приветствовали Илью, находили, что ему сказать, хлопали по плечам, как и он их. Иным из них ему случалось помогать потихоньку деньгами или делом, но радовались ему не поэтому. Богатыри сидели с богатырем: им было о чем поговорить.
Вошел князь с ближними; все встали, приветствуя, уселись; разговоры стихли.
Рядом с князем оставалось свободное место.
Владимир нашел глазами Муромца.
— Илья Муромец, — громко, на всю гридницу, металлическим голосом сказал Владимир, — твое место здесь. Рядом со мной.
Стало совсем тихо.
— Благодарю за честь, княже, — негромко и спокойно ответил Илья, — мне и здесь удобно. И эта честь не ниже той: сидеть с теми, кто всю жизнь воевал за тебя, чего и я себе желаю.
Владимир был как не в себе еще с того часа, как объявил о пире. Он представлял себе соперника, которого на самом деле не было, но от этого в воображении князя он делался только опаснее и непредсказуемей. Теперь этот соперник не в распаленном воображении, а на самом деле бросал ему вызов, ослушавшись и презрев честь сидеть с ним рядом!
И Владимир сорвался.
— Да, ты прав, — сказал он зло и отчетливо, — там твое место — с побирушками, нищими, незваными.
Сказал, с ужасом прислушиваясь к себе. Он ли это говорит, мудрый и приветливый Владимир Красно Солнышко? Безумные и несправедливые слова, которые никогда не могли выйти из его уст. Кто околдовал его, уж не Илья ли?
Но было уже поздно.
Оскорбленные
— Что ж, — сказал Муромец старикам, — раз не нашлось нам места за княжьим столом, отпразднуем его вокняжение за иным.
И они пошли в харчевню попросторнее, и Илья заказал хмельного и закуски — на всех, никому не отказывать. И набежали гуляки, чествовали старых воинов, пили и ели.
И старики смеялись, и вспоминали, и рассказывали, ибо было кому и было что.
А потом за Ильей пришли.
Это была самая настоящая смута и измена, потому что по улицам ходили пьяные гуляки и кричали всем: «Илья Муромец — наш князь, наш король!» Конечно, гуляк могли подговорить враги Руси, и мзду за эти крики заплатить могли, иначе откуда у них взялись такие слова и мысли, тем более — «король»? То беспокойство, которое князь прятал от самых ближних, могло не ускользнуть от лисьих глаз соглядатаев. А еще рассказывали, что шаманы, или дэвы, или кто-то еще в половецких степях мог, сидя у себя в юрте, смотреть глазами своих подсылов. А от злой мудрости горьких мыслей не скроешь. Так что, может, и не Илья бунтовал, другие вредили. Разглядевшие вражьим оком княжью маету. И будь здесь Добрыня, уж он-то разобрался бы с этими странностями, ухватил бы за кончик непонятное.
Да и сам Владимир в другое время…
Но сейчас ему ни до чего не было дела. Измученный невнятными предчувствиями и подозрениями, он наконец-то получил подтверждение, ясность обрел. Худшее из его злых подозрений подтверждалось, что же нужно было еще? И приказ он отдал без колебаний: замать Илью прозванием Муромец, опустить в яму темную, каменную — и там замуровать.
Княжне Наталье те полеты выше крыши дружинной избы запомнились навсегда. И уверенность, полная и спокойная, что она непременно будет поймана в мягкие и сильные руки. Потом дядько Илья уехал жить в крепостицу, а за Наталью, спохватившись, крепко взялись няньки-мамки, вылепливая из нее настоящую княжну, то есть продыха не давая. (В день, когда исполнилось шестнадцать, сказала им: всё. Подходите, только когда позову. Иначе — голову с плеч). Ни о каких полетах, конечно, уже и речи не шло, и видела Наталья дядьку редко и больше издалека. Но запомнилось. И чем дальше она росла, чем больше понимала в дворцовых делах, шепотках сводных братьев, тихих сплетнях мамок-нянек, липкой угодливости слуг, тем эта уверенность помнилась сильнее. Шестнадцатилетней Наталье не так были милы те детские полеты, сколько она, уверенность. Что есть такой человек. И пока дядько Илья жил, просто жил где-то одновременно с Натальей, самой ей жить было не страшно и даже радостно. Она и не помнила, кажется, об Илье, просто так жила.
И вот теперь все опрокинулось навсегда. Лукавые шепотки, тайные расчеты, хитрые дела — все останется, а надежных рук и честности доброй — не будет. «Лучше было бы мне помереть, — подумала она спокойно, — вреда бы меньше было. Потому что — какая с меня польза?»
Но ведь дядько Илья был еще жив! Ну не сразу же он помер в этой норе! Просто нужно было торопиться, и торопиться нужно было ей, дочери владимировой, потому что это было ее дело, и сделать его, кроме нее, было некому. Ради отца.