Имаго
Шрифт:
Наша психика такова, что все тянутся к первому. Свою тусовку станут создавать, если здесь, у нас, покажется чем-то неуютно. Причем, очень неуютно.
В ванной жарко, на горячие трубы страшно смотреть. Но вода сверху ударила холодными плотными струями, я с наслаждением скреб ногтями затвердевший пот и прочие экскременты, что тело вышвыривает через пористую, как у коня, кожу.
Все-таки в этих тусовках, мелькнула мысль, «а ля соседи» что-то есть особое. Если бы архитекторам удался замысел и все жильцы вот так бы вечером за чайком, преферансом, домино или неважно чем, то мы бы держались бы намного терпимее не только с соседями, но и с соседями соседей. Лютовой, что с охотой отправил бы всех евреев
Будь у нас соседом глава ваххабитов, и то соседство вынудило бы нас соблюдать общие правила уживаемости, а за столом сперва бы говорили на тему: есть ли жизнь на Марсе, вреден ли сахар, а потом в чем-то сумели бы понять друг друга, в чем-то повлиять, а в этом и есть главный смысл прогресса без войны.
Немков что-то вроде Майданова, даже работает в смежной области, а Шершня знаем как человека, у которого в доме живут шмели и вылетают через дырку в окне на прогулки. Если Немков – мягкий, интеллигентный, уступчивый, то Шершень…
Вытираться я даже не стал, прошлепал голым на кухню, сожрал большой бутерброд, добавил кусок колбасы и тоже сожрал – не налегать же на печенье и сухарики Анны Павловны, оделся и вышел на лестничную площадку. Шершню пока еще симпатизирую, до сих пор не попал под его жало, но, человек трезвый, понимаю, что рано или поздно попадусь. И тогда моя рациональность уступит… э-э… чуйствам. Все-таки живем спинным мозгом, а головной – на побегушках.
Майданов расцвел, завидя меня в дверном проеме. Это же третий доктор наук за их столом, не так уж часто бывает, сегодня же Анна Павловна всем подругам расскажет, какие люди у нее за одним столом, какие милые, интеллигентные и высокообразованные соседи, одних докторов только трое, остальные вот-вот ими станут. Про Бабурина можно не упоминать, а можно и сказать, ведь он – ценнейший носитель особых генов будущего гения, к тому же Бабурин уже сейчас – глава болельщиков «Спартака», а это такое движение, что вот-вот выдвинет своего кандидата в президенты страны…
В мою чашку полилась светло-коричневая струя, аромат свежезаваренного чая потек нежный, волнующий, изысканный. Я отхлебнул, прислушиваясь к разговорам. Говорил Майданов, а значит, речь о нашем жутком прошлом, когда сверкающие невинной белизной Штаты разрушили железный занавес и спасли нас от ига коммунизма. Бабурин молча дул чай и жрал сухарики, Немков вежливо поддакивал, а Шершень вертел головой, провожая взглядом залетевшую осу.
– А что скажете вы, Бравлин? – спросил вдруг Немков.
С его стороны это было вежливое вовлечение в разговор новопришедшего, но опрометчивое вовлечение. Проповеди Майданова о том, что мы должны целовать Штатам задницу за спасение от коммунистической заразы, меня достали давно. По возрасту я не успел побывать членом партии, но комсомольский билет в кармане в свое время носил, и все, что там записано, находило отклик в моем сердце.
– Вам мое мнение не понравится, – ответил я зло. Уже завелся, надо бы сперва что-то про погоду, гастроли знаменитого Берта Гудмена, но раз просили, то получайте: – Как бы ни говорили о мерзости девиза иезуитов: «Цель оправдывает средства», но СССР с Запада разрушали именно самыми подлейшими средствами! Здесь строили царство всеобщей справедливости, а из-за рубежа вливали пропаганду, что всеобщей справедливости нет и не может быть на свете! Мол, человек – подл, подл, подл! Здесь говорили о чистой любви, а с Запада шла волна откровенного секса, здесь о чистоте отношений,
Майданов вежливо улыбнулся, у него есть великолепный ответ:
– Оттуда много чего шло. И сейчас идет. Но что берем…
– А чего стоит, – сказал я, – суперпропагандистская волна о лагерях смерти, о невинно пострадавших? Этих «невинно пострадавших» надо брать в кавычки, ибо где, когда, какие осужденные признавали себя виновными? Нет, все они ангелы, пострадавшие от несправедливого режима! Конечно же, все они политические борцы. Даже Чикатило – борец за свободу самовыражения личности, права которой ограничило тупое полицейское государство! Включите телевизор: какого вора где ни схватят – тот с достоинством заявляет, что налицо политические мотивы, а он абсолютно невиновен! И вот какая удача: обнаружены целые лагеря этих невинно осужденных, целый ГУЛАГ!
Немков сдержанно улыбался. Он, старый коммунист, и сейчас верен идеалам коммунизма и очень жалеет о гибели СССР.
– Да, – сказал я зло, – историю пишет победитель! Строители были побеждены разрушителями. Теперь разрушители навязывают свою трактовку. Отныне только она считается не только единственно правильной, но и вообще единственной. Как и то, что войну с Германией выиграли США, а Россия вообще не участвовала.
Майданов наконец позволил себе слегка поморщиться:
– Вы утверждаете, что в лагерях ГУЛАГа были только воры и убийцы?
– Разве я такое сказал? – возразил я. – Не передергивайте. Я сказал, чем именно пропаганда Запада делает ГУЛАГи. А вы найдите хоть строчку, что в ГУЛАГах сидели и обыкновенные уголовники. Которые грабили, насиловали, убивали… Укажите мне такую строчку. Как я понял по их пропаганде, у нас вообще уголовников ни в одном лагере не было, а везде только чистые, невинные диссиденты.
Немков сказал печально:
– Увы, уже по нашей пропаганде.
Оса улетела, Шершень наконец обратил внимание на нас, гораздо менее интересных существ, сказал неожиданно:
– А по-моему, Советский Союз разрушили не столько Штаты, сколько обыватели. Обыватели, что живут в каждом из нас. Я вроде бы продвинутый и достаточно самоотверженный государственник, но, думаете, меня не раздражало, что каждый день надо в очередях тратить часы? Думаете, я не говорил несколько раз в день, что в США жизнь лучше… основываясь только на том, что там нет очередей, а бытовых товаров больше?
Немков вздохнул.
– Как вспомню, так вздрогну. Не хватало всего. Все приходилось «доставать». А это раздражало даже самых самоотверженных и преданных. Коммунизм хорошо строить в сытой и благополучной стране, чтобы было чем жертвовать, от чего отказываться. Или чтобы был ясный ориентир, до какого срока нужно «потерпеть». Хрущев пытался выйти из положения, пообещав в шестьдесят первом году, что через двадцать лет будет построен коммунизм. А при коммунизме, как помните, всем будет хватать всего, и каждый будет брать «по потребностям», то есть сколько захочет. Но наступил восемьдесят первый, а дело с места не сдвинулось. Пришлось придумать особую фазу «развитого социализма», которого в теории не было, но положения дел это уже не спасло.
Шершень развел руками, едва не смазав Бабурина по морде:
– Обыватель в каждом из нас – просто Шварценеггер, Кинг-Конг, Годзилла! В Юсе решили, что с ним бороться бесполезно. Сдались, отдали ему царский жезл, корону, папскую митру, вообще – всю власть, мудро решив, что свою обывательскость будет защищать зубами, когтями, рогами и шипастым хвостом. Так и случилось. И защищает, да еще и получает сочувствие и понимание от подленькой части души каждого из нас.
Майданов возразил: