Имам Шамиль. Том второй. Мюршид Гобзало – огненная тропа
Шрифт:
Что ж, судьба и в пропасть сбрасывает, и спящего будит. Заклинаю вас, братья! Никогда не выпускайте оружие из своих рук! Кто не защищается – погибает. Защита воина – острие меча! Горе бросившим оружие! Бейтесь люди, бейтесь за каждый дом, за каждую ступень своего дома!
Имам перевёл дух, его грудь высоко вздымалась, точно он на миг вырвался из огненной сечи, испить воды.
– И последнее! – Шамиль сделал паузу, на висках и переносье его бархатисто лежала тень, на лбу в косой морщине сосредоточенного раздумья темнела пыль. – Правоверные мусульмане, вы сделали то, что требовалось, что было в ваших силах. Теперь всё во власти Божьей. Молитесь, братья! Точите кинжалы
Биллай лазун! Его со всех сторон окружали люди; они махали руками, потрясали оружием, старались дотянуться, прикоснуться к своему Повелителю, живому пророку. И глаза верховного вождя, наставника и трибуна, невольно подёрнулись счастливой поволокой. «Невозможное – возможно!» – пульсировало в его висках. Он милостиво кивал головой, приложив руку к груди, будучи среди любящих его, верящих ему, ловивших его дыхание и его слова.
Воззвание Шамиля к защитникам Гуниба закончилось. Мухаджиры низко склонили головы, и, не поворачиваясь, почтительно попятились назад, растворившись в гудящей толпе. Возбуждённый народ шумно расходился – распадался комьями, гроздьями, как распадается вязкий осиный рой.
* * *
Сам Имам оставался на месте в окружении свиты; он стоял на ступенях задумчивый, с привычно суровым, серьёзно-сосредоточенным лицом. В глазах исчез восторженный блеск и дурман. В остановившейся глубине зрачков, появилась знакомая осмотрительность, тревога, подозрительность и бесконечно работающая мысль. Взгляд его блуждал далеко, поверх голов расходившихся. Рядом с ним стоял старший сын Гази-Магомед и теснились другие высшие сановники бывшего Имамата.
Шамиль вновь посмотрел на молчаливые горы, откуда должен был появиться противник. В сей предвечерний пышно расшитый красками час, горы казались ему особенно прекрасными, но и враждебными, рубиновые зубцы которых мрачно отражались в его зрачках. Казалось, повсюду распростёрся полог гнетущей тайны, за густой чадрой которой, до времени таилось нечто ужасное и неизбежное.
Гази-Магомед заметил: тень набежала на лицо отца, и оно на миг потемнело. Глаза его не отрывались от далёких гор, над которыми тянулись, словно омытые кровью, сизые облака. Отец ещё долго стоял на ступенях, и лицо его казалось высохшим и постаревшим на фоне ложной чистоты белых снегов, покрывавших вершины гор за пределами гунибского плато.
– Тебе плохо, Имам? – тихо спросил Гази-Магомед. Их родные глаза встретились на несколько секунд. И сын, как никогда прежде, близко и чётко разглядел изрезанное морщинами лицо отца. Помолчали. Отважному Гази-Магомеду стало не по себе. Было почему-то страшно произнести даже слово, каждое слово теряло своё значение и значило теперь только одно: смерть. Он посмотрел на старую, видавшую виды черкеску Имама, на надорванный в одном месте рукав, на истёртый ременной пояс, на котором висел кинжал, и ему вдруг стало нестерпимо больно и горько за отца, за этого великого, не знавшего себе равных по силе влияния и почитания человека на всём Кавказе.
– Что ты так смотришь, сын?
– Ничего. Запах какой?..Похоже гроза…
Шамиль кивнул. И Гази-Магомед понял: отец, как суру, прочитал его мысли и чувства.
– Сын, ты знаешь такого…Гобзало из Гидатля? – Имам строго посмотрел на него.
– Ай-е! Конечно, отец. Твой верный мюршид-урадинец, ведь так? Он всюду с тобой и…
– Я оставил его, – резко перебил Имам, – у Килатля…с горстью мюридов…следить и докладывать мне за продвижением войск гяуров…Есть ли от него какие-то вести?
Шамиль вдруг подался вперёд, и весь, окаменев
– Так есть или нет? Не тяни!
– Нет, Повелитель. – Гази-Магомед отрицательно кивнул головой и скупо добавил. – Никаких вестей. Ни от него. Ни о нём.
Шамиль закрыл глаза, глубоко втянул воздух и дрогло повёл плечом, будто от холода. Потом выдохнул, прирассветил глаза, повёл взглядом по сторонам, остановился на мужественном лице сына и несколько секунд смотрел ему в глаза.
– Худо дело…– глухо, так, чтоб не слышали остальные, выдавил Шамиль. – Из ста дней один день нужен…А его нет! Раньше у меня всюду в горах были свои глаза и уши. Теперь же я глух и слеп…Мюршид Гобзало и его гидатлинцы…Это была моя последняя надежда…связь с Дагестаном. Э-эй, шайтан! Где его носит злой дух?
Отец стоял перед ним, исхудавший и чужой, на впалых щеках катались обтянутые бронзовой кожей желваки. Тёмная рука его ястребом упала на плечо сына. Промеж сжатых пальцев набилась шерсть чёрной бурки.
– Если сам…или кто-то из его мюридов объявится, срочно ко мне!
– Воллай лазун! Я услышал тебя, Имам. Будет сделано.
* * *
…Замыкающий колонну Чеченского отряда графа Н.И. Евдокимова, батальон князя Волконского был на марше в общем движении войск. 2-ая рота капитана Притулы, укрытая от пыли до глаз шейными платками, перетянутая ремнями амуниции, в защитных чехлах на фуражках и кепи, плотно следовала в походном строю.
Батальон был уже сажен двести впереди казачьих сотен, ехавших следом, и с высоты их седёл, сквозь шлейф пыли, казался какой-то чёрной сплошной колеблющейся массой. То, что это пехота, можно было догадаться лишь потому, как длинные трёхгранные иглы штыков – густыми стальными щётками сверкали на солнце, да изредка, из сего лязгающего сталью жгута долетали до слуха звуки солдатской песни, сухой трескотни барабана, флейты-пикало и славного тенора, подголоска 4-ой роты, которым Виктор, вместе с другими офицерами, не раз восхищался ещё много прежде, когда их батальон, по воле судьбы, заполучил этого рязанского «соловья».
Плачьте красавицы, в горном ауле,
Справьте поминки по нас;
Вслед за последнею меткою пулей
Мы покидаем Кавказ…
Рота, будто разбуженная заливистым вскриком запевалы Носкова, лужёно рявкнула внушительный припев, заканчивающий каждый куплет этой песни:
Алла-га-а!..Алла-гу-у!
Слава нам! Слава на-ам!
Смерть врагу! Смерть врагу-у!!
А им в догон уж летело ревнивое, лихое. Станичное; удалая двухрядка, хрипя мехами. Резала «казачка», и не менее сотни глоток хватали:
Конь боевой с походным вьюком
У церкви ржёт, когой-то ждёт.
В ограде бабка плачет с внуком,
Жена-молодка слёзы льёт.
А из дверей святого храма
Казак в доспехах боевых идёть,
Жена коня ему подводит,
Племянник пику подаёть…
Царю верой-правдой служим,