Имена мертвых

Белаш Людмила и Александр

«Знаешь, когда я тебя полюбила, Аник? в тот день, когда ты убил в первый раз…»

«Я был прав. Он сжульничал и обозвал меня, сказал, что моя мать — проститутка. В порту такое не прощают. На мне нет вины…»

«О Аник, как ты наивен! словно ребенок!.. Разве ты не знаешь, что убийство — смертный грех? И потом — ты убил за картежной игрой… Ты не помнишь матросской пословицы? „Карты — молитвенник дьявола“. Ты молился мне и принес жертву. Ты мой, ты мой, ты мой любимец, моя сладость… Я изголодалась по тебе… Поцелуй меня сильно, Аник…»

Аник каким-то чудом

удерживается от прикосновения к зовущему рту, потому что за влажными приоткрытыми губами ему на миг видится бездна, озаряемая снизу изжелта-ржавым огнем — та пасть, что поглотит гиблые души.

«Я должен был выиграть тогда, — шепчет Аник, — у меня были хорошие карты, а он смухлевал… Это был мой верный выигрыш!..»

«Ты упустил его, — мурлыкает, прильнув к нему, змееволосая подружка, — но выиграл мою любовь. А потом — помнишь? — перед казнью ты отказался от причастия и исповеди. Ты покорил меня своей дерзостью, Аник! Ты останешься со мной, мы будем вечно наслаждаться… Целуй меня, целуй же…»

Аник глубоко вдыхает; рука его соскальзывает с талии на бедро красавицы, затем взлетает, собирая пальцы в кулак, — и обрушивается на лицо под вуалью.

Музыка обрывается, танцоры замирают, а змееволосая отлетает, нелепо растопырив руки и ломая каблучки; не крик, не визг — глухой рев издает она, и змеи на голове встают дыбом.

«Рычи, тварь! Пошла ты в яму со своей любовью! Я должен был выиграть!..»

Голос, раздающийся в ответ, уже не принадлежит красавице — подземный, яростный, он зарождается в глотке ненасытного монстра и выплескивается жирными плевками кипящей тухлой крови:

«Взять его. Рвать на куски».

«Да восторжествует правосудие!» — поддерживает хозяйку воплем судья Левен, а эсэсовцы дружно вскидывают ладони «Зиг хайль!»

Судья хочет воскликнуть еще что-то бодрящее, но замолкает, подавившись пулей, вылетевшей из маузера.

Сбивая встречных с ног, Аник несется к выходу, пригибаясь и петляя, потому что вслед гремят выстрелы.

Вестибюль. Кинувшись за ним гурьбой, мертвецы создают затор, поэтому с караульными эсэсманами Аник встречается лицом к лицу. Зря они на свои тарахтелки надеются — маузер отбрасывает одну за другой четыре гильзы, и путь свободен.

Со звоном разбивается от пуль большое зеркало, в котором Аник недавно разглядывал себя, — червонного валета, покорителя сердец. «Не к добру это», — машинально мелькает мыслишка.

На бегу Аник подхватывает с пола МП-40 и разряжает его в толпу преследователей, а потом бьет им швейцара по голове.

Однако хозяйка позаботилась и о наружной охране! Машины стерегут четверо рыцарей Гиммлера. И столько раз Аник нажимает на спуск.

Он бросается к «пирсу-эрроу» — «серебряная стрела», известная всему Сан-Сильверу машина судьи Левена — и берет с места так резво, как может позволить двенадцатицилиндровый мотор.

В порт! Хоть нет гарантии, что у причала стоит что-то, готовое к отплытию. И неизвестно, удастся ли убедить капитана сразу отчалить.

Но навстречу из-за поворота выруливает гнусная армейская «лоханка»-Кс1Р —

ветровое стекло снято, над покатым носом, поверх запасного колеса растопырил лапы пулемет. Приходится свернуть в невыгодную сторону, на север — и поживей, пули уже клюют «пирса» в корму.

Остается надеяться, что они расшибут сигнальные лампы, но не продырявят колеса. Отключить фары Аник не рискует — и сотни метров не проедешь, как врежешься. Сан-Сильвер залит осязаемой, тяжелой тьмой тумана.

Натянув тетиву, маленький лучник на капоте указывает стрелой вперед.

Свет фар в движении таранит млечную завесу — туман клубится, будто дым, под напором ветра с моря, взмывает ввысь и ниспадает плоскими полотнищами, приоткрывая черные, зловещие картины города.

Сан-Сильвер мертв. Ни фонари, ни переливающиеся витрины, ни встречные авто, ни редкие силуэты прохожих не избавляют от впечатления, что это морок и иллюзия, овеществленный сон без пробуждения, загробные грезы покойников. Аник видит слепые остовы домов после бомбежки, разбитые машины и заманчиво одетых девушек на тротуарах, делающих призывные знаки. Вот на перекрестке пляшет, дергается сумасшедший, вот кто-то ползет, волоча перебитые ноги, а вон из окон вырвалось пламя пожара…

Все это нежить, марионетки; им кажется, что они дышат, говорят и ходят сами по себе, в то время как их направляет злая воля. Этот Сан-Сильвер — воплощение зла, декорация бесконечного спектакля, поставленного режиссером-разрушителем. Дьявол-кукловод не может зажечь солнце, вдохнуть жизнь — он заставляет трупы шевелиться и воображает, что создал особый мир ненависти и злодейства.

Любимчиков дьявола Аник уже видел. Его передергивает при мысли, что он мог остаться в ресторане, среди избранных.

Значит, и в темном царстве можно сказать «Нет!» и не плясать под дудку Сатаны!

Другое дело, что хозяину такая смелость не по нраву.

Мотоцикл с коляской выныривает наперерез из переулка; вильнув, Аник избегает столкновения, но пулеметчик в коляске посылает в бок «пирсу» очередь и сносит стекла с левой стороны. Ветер почти очистил путь от тумана; теперь можно выжать из машины все, на что она способна.

«Кюбельваген» и мотоциклисты остаются позади, впереди — шоссе на Марбург. Дорожка привычная — сколько контрабанды было сгружено и спрятано в прибрежных дюнах!..

До Марбурга около ста километров; если «пирс» не от кажет, то покроет это расстояние минут за сорок. Еще двадцать минут — до Шальморского залива или до Гидна, где есть порт. Но слуги дьявола вряд ли позволят разъезжат! так долго…

«Что, парень, — думал, ты выиграл? а черта с два. Чтоб угодить змееволосой, заплатить за угощение и развлечение, гости в лепешку расшибутся, но достанут хама, давшего в бубен хозяйке притона».

Опять-таки «пирс» не молоденький. У ресторана Аник видел послевоенные машины, эти быстроходней. Хорошо, если у хозяйки нет авиации. Даже старый лапчатый «Юнкерс-87» вобьет «пирс» в шоссе по самую крышу и пригладит, что осталось, пулеметами. О «мессершмиттах» лучше и не думать.