Имена мертвых
Шрифт:
Когда в гараже Тьен сполз с байка, он понял, как сильно замерз. Он еле разжал закоченевшие на рукоятках пальцы и на одеревеневших ногах (лифт не работал) поднялся к себе. Его всего мелко трясло, зубы выбивали дробь, аж в животе что-то свернулось и скорчилось.
Мать, конечно, не спала.
— Боже, Тьен! я вся изволновалась!.. По телевизору передают каждые полчаса, какие трассы опасны. Кругом гололед и сплошные аварии. На Кольденском шоссе разбилось пять машин и мотоцикл. Я уже в морг хотела звонить!
Тьен перестал клацать зубами
— Ну зачем рисковать? Остановился бы в мотеле, а нам бы сообщил по телефону… я бы так не переживала…
В чем, в чем, а в том, что мамуля найдет повод для волнения, Тьен был уверен точно. В мотеле — ха! чтобы встать в четыре часа утра и с дурной башкой лететь по трассе, и наверняка свернуть шею. Но попробуй объясни это мамуле. У нее на все один аргумент — «Я тебя родила!» Родили — и спасибо, и отскребитесь. Я совершеннолетний, дайте мне распорядиться собой, своим телом и своим временем. Не водите меня за руку — дайте стать взрослым!
«Не хватало еще, чтобы они на свидание со мной увязались — как же, ведь они волнуются!..»
Тьен отследил в зеркале свой косой взгляд под насупленными бровями, осунувшееся лицо, покрасневший нос, и еще горше расстроился. Больше всего он напоминал дикое существо или жертву стихийного бедствия, а не гладкого парня из рекламы бритв и лосьонов, и Тьен от изнеможения даже не вступил в перепалку с матерью, а устремился в ванную спасать положение.
— Может быть, ты бросишь работу в этом ужасном агентстве? — проходя мимо двери, прокричала мама, стараясь перекрыть шум воды.
«А кто мне полгода назад сказал, что я дармоед?» — молча ответил Тьен, притворяясь, что ничего не слышит.
Под горячим душем кожа обрела цвет и упругость, суставы — прежнюю гибкость, а ногти порозовели. Наконец-то можно распрямить спину и выправить осанку.
— Убавь воду! не плещи на пол! не разбрасывай носки! — доносились команды из-за двери.
«Она — как автоматический напоминатель домашних дел, — с горечью подумал Тьен, — Неужели она ждала меня до полпервого ночи ради этого…»
Однако нет. Мамуля собрала небольшой ужин, из которого Тьен выбрал один йогурт и горячий чай с твердым сыром. От навалившейся усталости в голове у него плыло и шумело, он опьянел от чашки чая и, забыв сказать «спасибо», побрел в спальню, где завалился поверх одеяла и сразу потянулся к оставленным «Легендам гор и долин».
— У тебя глаза слипаются, — мамуля, как недремлющий страж, уже рядом, — немедленно спать! и не забудь погасить свет!
— Да, мама… сейчас, мама… — бормотал Тьен, с усилием приподнимая тяжелеющие веки и ловя ускользающие строчки, — сейчас…
Голова его клонилась к подушке, а пальцы еле сжимали потертую обложку.
— Ну, как знаешь… — Мать пошла к двери.
Едва дверь закрылась за ней, как книга Маркуса зашелестела, поднялась и, замахав листами, будто крыльями, кругами понеслась по комнате; за ней, срываясь с полок, полетели и другие книги — шелестящая
Тьен оглянулся — город мерцал огнями под покровом ночи, он то проваливался вниз, то грозно надвигался шпилями церквей; на Мысу, у слияния Шеера с Рубером, где в старину сжигали ведьм и еретиков, моргал пунцовым глазом невесть откуда взявшийся маяк, сзывая прилетающих — на Мыс! на Мыс! на Мыс! Отсветы маячного огня вспыхивали на волнующейся черной воде двух рек — вода ходила ходуном, бурлила, от нее двигались к огню какие-то неясные фигуры, носились в воздухе расплывчатые тени; Тьен сделал над собой усилие и тоже полетел к огню — скользя, как с горки в Луна-парке.
Маленький Парк-на-Мысу был переполнен публикой; стояли в беспорядке мотоциклы и машины (против всех правил, так как въезд на Мыс запрещен); кроме висящего без опоры над парком пульсирующего алого шара здесь горело еще несколько костров. Гам был такой, как в разгар карнавала; на приземлившегося Тьена покосились справа, слева, с немым вопросом — «Где твой пригласительный билет?» — но он чужим себя не чувствовал, и верно, скоро на него коситься перестали, и у лотка, где две зеленоватые девчонки в купальниках предлагали вновь прибывающим подкрепиться, он без вопросов получил бумажный стакан с горячим кофе и сосиску с булочкой.
Он немного потолкался в толпе; тут шумно приветствовали знакомых, обнимались, хохотали, что-то вспоминая, кто-то безутешно рыдал, кто-то рылся в моторе шикарного «бентли», кто-то пританцовывал, а на самой кромке набережной стоял американский военный «ирокез» UH-1, и хипарь, голый по пояс, пел под гитару с хором развеселых девок — им подпевали собравшиеся кружком, один только летчик, подняв забрало шлема, курил, облокотясь о нос своей винтокрылой машины, и молча улыбался. Почувствовав к пилоту неожиданную симпатию, Тьен разжился у лоточниц двумя банками пива и угостил его; поговорили о том, о сем, в частности о погоде — пилот согласился, что начиналась ночь отвратно, но, глядишь, завтра небо просветлеет.
«Хорошо бы, — сказал Тьен, — а то мне дежурить на срочной почте».
Тут он подумал, что забыл завести будильник, и проснулся. Нет, будильник был готов трезвонить, когда следует, — Тьен, правда, не мог вспомнить, чтобы он его ставил. Он закинул на полку книгу Маркуса и опять заснул.
Пилот никуда не ушел, даже банку не допил. Он — коль скоро речь зашла о почте — стал рассказывать, как в детстве писал письмо президенту Джонсону, но не успел досказать — невдалеке кто-то влез на опасно прогнувшуюся крышу легковушки и кашлянул в микрофон, отчего все примолкли.