Имена
Шрифт:
— Рад за вас.
Дик и Дот предложили немцу довезти его до гостиницы. Чарлз в ожидании сдачи подсел ко мне. Человек, выдающий сдачу — судя по виду таких людей, это была самая важная должность в стране, — сидел за столом, заваленным бумагами, с калькулятором и металлическим ящичком для денег; на нем были галстук, пиджак и вязаный свитер с треугольным вырезом, у него были короткие седоватые волосы и тяжелая челюсть, он был широк в плечах, толст и деспотичен — единственный неподвижный служитель в помещении, по которому сновали официанты
Элиадес пошел на стоянку провожать отъезжающих. Я слышал, как там смеются Бордены. На официантах были белые сорочки в обтяжку, с отворотами на коротких рукавах. Теперь мы остались за столом втроем.
— Все прошло неплохо, — сказала Энн. — Насколько оно вообще идет в таких случаях.
— О чем ты?
— Вечер прошел неплохо.
— Насколько оно идет в таких случаях? — спросил Чарлз.
— Оно просто идет.
— Что, до бесконечности?
— Наверное, да, в каком-то смысле. Спроси у Джеймса.
— Сегодня нам повезло, — заметил он. — Ни одного француза, который жаловался бы на мошенников-ливанцев. Ни одного ливанца с рассказами о том, как саудовцы ставят им подножки на деловых встречах. Никто не говорил о сирийцах из Алеппо: «После того как пожмешь им руку, сосчитай пальцы».
— Англичане не торговали противопожарной сигнализацией.
— Ага, помнишь Раддла?
— Его звали Вуд.
— Малый с дурным глазом. Который все косил в сторону.
— Его звали Вуд, — сказала она.
— А почему я решил, что Раддл?
— Устал, наверно.
— Что общего у усталости с фамилией Раддл?
Чарлз покашлял в кулак, в котором держал сигарету.
— А ты? — спросил он ее. — Устала?
— Не очень. Немножко.
— Когда вылетаешь?
— Рейс в семь утра.
— С ума можно сойти.
— Черт знает что, правда? Это в пять выходить.
— С ума сойти, — повторил он не слишком уверенно.
— Ничего. Я сплю в самолете.
— Значит, спишь, да?
— Что ты хочешь сказать? — спросила она.
— В смысле?
— Джеймс слышал. Была обвинительная нотка. По-твоему, люди, которые спят в самолетах, хуже соображают? Скатываются назад к нашей животной природе? Как мы легко опускаемся. Ты это хотел сказать?
— Господи, ну и напор.
Последовала долгая пауза, в течение которой мы словно прислушивались к собственному дыханию. Энн рассеянно поигрывала забытыми на столе ножом и вилкой. Потом отложила их.
— Кто-нибудь знает, зачем мы тут сидим? — спросила она.
— Ждем сдачи от вон того бандита.
Когда Элиадес шел обратно, за дальним столом возникло оживление, там громко заговорили, засмеялись, кто-то встал, показывая на море. Все посмотрели туда. Я наблюдал, как Андреас тоже приблизился к перилам и глянул вниз, на пляж. Затем он поманил нас к себе.
Из моря вышла женщина, русые волосы облепили ей лицо и плечи. Это была Линдзи в своем нефритовом летнем платье — мокрое, оно чуть перекрутилось на бедрах. Ее смех, чистый,
Радостный галдеж на веранде.
Он вышел на берег, все в том же ярком блейзере, итальянских брюках и блестящих черных туфлях, и, глядя, как он топчется по кругу, насквозь промокший, издавая хриплое рычание, Линдзи вновь закатилась смехом. Он двигался грузно, точно загипсованный, раскинув руки в стороны, широко расставив ноги. Официант посветил лампой почти вертикально вниз, помогая Линдзи найти туфельки, она оборвала смех ровно настолько, чтобы сказать: эфхаристо, мерси, спасибо,и самый звук ее голоса рассмешил ее снова. Она обулась — ее тело поблескивало в полутьме, она начинала дрожать. Дэвид уже почти выпрямился, но все еще стоял раскорякой. Опущена была только его голова, будто он решил изучить свои облепленные песком туфли в поисках объяснения. Он хрипло закашлялся, и Линдзи подошла к нему, чтобы вывести его на мощеную дорожку. Народ стал возвращаться за столики.
— Морская вода для питья не годится, — крикнул вверх Дэвид.
— Это можно было предвидеть, — сказал Чарлз.
— Я просто сообщаю.
— Ты плавал или ходил? — спросила Энн.
— Мы поплыли к буйку, но там нет буйка.
— Это другой пляж. Ты перепутал с тем, что южнее.
— Мне Линдзи сказала.
Они двинулись по дорожке среди деревьев, а мы пошли обратно за стол. Чарлз получил свою сдачу, они с Энн пожелали нам доброй ночи. Элиадес исчез на кухне и спустя минуту вернулся с четырьмя стаканами бренди в руках.
— Хозяйское, — сказал он. — Из личных запасов.
Я подумал о Кэтрин, которая в промозглые вечера любила налить себе в стакан на палец «метаксы»: она потягивала напиток, сидя в постели с книжкой, а потом, в темноте, ее рот был от этого влажно-ароматным. Пророческий смысл. Все эти северные ночи, занесенные снегом, мир, добела обомлевший под Полярной звездой, наша любовь украдкой, пахнущая греческим коньяком.
— Скажите, Андреас, что вы делали в Штатах?
— Холодильные установки.
— Будем здоровы, — сказал я.
— Будем.
Медленные глотки.
— Значит, это вы привели немца.
— Да, Шталя.
— А Шталь здесь, чтобы встретиться с Диком Борденом?
— Нет, с Хардеманом.
— Кто такой Хардеман?
— Друг банкира. Я думал, ваш друг.
— Стало быть, Дэвида.
— Но он не пришел. Наверное, его рейс задержали. В Каире песчаная буря.
Линдзи застенчиво стояла футах в десяти от нас, точно боялась, что мы выгоним ее из зала. Она выжала подол своего платья — по материи было видно, как старательно ее выкручивали. Андреас протянул ей стакан, и она приблизилась к столу. За ней по пятам шел мальчик со шваброй.