Именем человечества
Шрифт:
Голос снизу:
– Поймал?
– Да, да! – замотал он головой, не в силах разжать' губ.
– Теперь тяни потихонечку. Это вода.
Вода?.. Возможно ли? Вода! Он снова упал на живот, ухватился за лесу обеими руками.
– Тише, тише, не дергай! Вот так. Теперь передохни. Но он уже ничего не слышал. Перед глазами была толь ко фляга, ползущая по скале. Выше, выше... Руки онемели, вот-вот выпустят бечевку. Он налег на нее всем телом. Перевел дыхание. Снова потянул. Фляга уже на перегибе склона... на крутой стене... почти у самой вершины... у него в руках! Холодная, влажная! Теперь пробку. Только бы открыть пробку1 Зубами, зубами ее!
Вода!..
Он пил ее, не
– Ну как? – Степан Силкин помахал рупором. – Теперь отдохни и тяни дальше. Подадим веревку. Для спуска, значит. Обещали вертолет, да сам знаешь, как она, техника-то! Спечешься, пока прилетит. Веревка, брат, вернее. Только того, тяни с роздыхом. Дотянешь – перебрось на другую сторону. Здесь мы ее закрепим. Да не вздумай сам слезать! Поможем. Народу эвон сколько! Давай тяни.
Спустя час он был на земле. Сбросил стягивающую его петлю, поднялся, сделал шаг вперед и упал на руки старого охотника:
– Спасибо, дядя Степан! И всем, всем...
– Не нас благодари.
– Знаю. Где она?
Силкин потер лоб, кашлянул в сторону:
– Худо с ней, Максим. Надорвалась докторша. – Как надорвалась? Что с ней?
Охотник положил руку ему на плечо, снова кашлянул:
– Ты только не того... Не очень, понимаешь. Здесь она, вон там, в теньке. Не надо ее тревожить. В больницу я послал.
– Но как же... Почему? – Максим рванулся, упал, вскочил снова. – Как же так?..
Таня лежала в небольшом, наспех набросанном шалашике на хвое пихты. Он опустился рядом:
– Таня!
Она открыла глаза, слабо взмахнула ресницами:
– Максим, ты жив! Какое счастье. А я... Наклонись ближе. Мне нельзя двигаться. Сердце... Давно пошаливало. А тут... Понервничала я. Но ничего... Может, пройдет. А если... Если мы больше не увидимся, то знай, одного тебя я любила. Всю жизнь. И еще – рисунок мой... Его передадут тебе. После... – она закрыла глаза.
Издали послышался шум приближающегося вертолета, Максим осторожно взял ее за руку:
– Таня, слышишь, летят! Теперь все будет хорошо. Сейчас мы отправим тебя...
Она не отвечала. Он похолодел от ужаса:
– Таня! Что же это, Таня?! Дядя Степан!! –он попытался вскочить. И упал. Сознание оставило его.
Очнулся Максим в больничной палате, на койке, при свете ночника. Рядом стояло еще несколько кроватей. В них спали. Дверь в коридор была закрыта. Он сбросил одеяло, нажал кнопку звонка. Через минуту вошла сестра. Прохладная рука легла на лоб, поправила волосы:
– Проснулись? Лежите, не вставайте. Сейчас принесу бульон.
– Сестра, скажите...
– Вам нельзя много говорить.
– Хорошо. Узнайте только...
– Врач не велел разговаривать с вами ни о чем.
– Но одно слово, пожалуйста. Как Таня?
– Неблагополучно с Татьяной Аркадьевной.., Максим вскочил на койке:
– Что? Говорите!
– Лягте. Лягте сейчас же! Я сказала, вам нельзя..,
– Но она жива? Скажите – жива? Да что вы молчи те?!
Сестра как-то судорожно открыла рот, отвернулась и выскочила в коридор. Оттуда послышался сдавленный плач. Максим зарылся лицом в подушку.
Это было единственное место, которое ему осталось навестить перед отлетом из Отрадного, – тихое кладбище на лесной поляне, где лежали его отец и мать и где только что вырос свежий могильный холмик. Он опустился перед ним на колени и прижался лбом
Какой ценой расплатился он за свою безрассудную идею?
Рокот мотора вывел его из оцепенения и забытья. Рейсовый вертолет шел на посадку к аэродрому. Пора! Прощай, Таня...
Он оторвал лицо от земли и чуть не вскрикнул от удивления и боли: огненно-красный бутон астийского эдельвейса пламенел на голом песке могилы, распространяя вокруг ни с чем не сравнимый горьковатый аромат,.,
А потом было письмо Силкина. Письмо странное. В нем дядя Степан после традиционных поклонов подробно рассказывал о своих охотничьих делах, о всех вормалеевских знакомых, а в конце писал: «И еще я хотел сообщить тебе – не знаю, как и написать об этом, – вскоре после отъезда твоего из Отрадного пропала могила нашей докторши Татьяны Аркадьевны. И не то, чтобы кто-то порушил ее, нет, совсем пропала могила: на том месте, где хоронили ее – сплошная дерновина, словно тут никто никогда и не копал. Весь Вормалей до сих пор только об этом и говорит. А я так не знаю, что и подумать, отродясь такого не случалось. Хотя должен тебе сказать, что в тот день, когда мы ее хоронили, – ты тогда еще в больнице лежал, – я подошел проститься к гробу и, веришь – будто живая была докторша, даже румянец на щеках. Я еще подумал тогда: что-то тут не совсем ладно. И вот, такое дело... А на днях Кузьма Вырин, отрадненский охотник, рассказал мне, что в канун того дня, как пропасть могиле, он видел, будто часа в два ночи упала с неба звезда, как раз на кладбище. И такая, слышь, яркая, какой он сроду не видывал. Ну, Кузьма, ты знаешь его, горазд и прихвастнуть, с него станет. Но когда столько всего сразу, тут уж сам понимаешь... И все ж таки есть тут у нас и такие, которые не верят во все это. Особенно начальство. Говорят, просто похоронили докторшу в другом месте, стало быть, перепутали мы и разводим теперь религиозный дурман. Но ты-то знаешь, что Степан Силкин не верит ни в черта, ни в дьявола и никогда ничего не путал, даже в самой что ни на есть глуши, а не то что на нашем кладбище, хоть и много здесь теперь хоронят всякого пришлого люду. А пишу я это потому, что сами вы с Антоном Дмитриевичем не раз у меня пытали, не слышал ли я о чем-нибудь диковинном, необъяснимом. Так это вот самое диковинное и есть...»
Тогда, прочтя письмо, Максим не знал, что и подумать о столь необычном происшествии на Отрадненском кладбище. Скорее всего, решил он, это акция тех враждебных сил, которые срывали их экспедиционные работы. Ему и в голову не могло прийти, что Таня осталась жива, ведь он сам видел свежую могилу перед отлетом из Отрадного. А оказывается, Этана спасла ее, и она до сих пор ждет его, Максима. У него даже в горле запершило от неожиданной радости. Еще сутки назад он не знал, куда голову приклонить после выписки из больницы. А теперь...
А теперь? Вновь вернуться к Тане, как новоявленный Пер Гюнт к Сольвейг, после восьмилетнего отсутствия, после того, как разрушил ее девичьи мечты, пренебрег ее чистой доверчивой любовью?
Нет, на это он не пойдет! С точки зрения Этаны все это, может быть, и разумно, даже логично. Но здесь, на Земле... Сюда он вернулся только затем, чтобы избавить людей от атомной гибели, а все остальное...
Но что остальное? Разве это не те же люди? Разве, думая о людях вообще, он не может думать теперь и о Тане, ее будущих детях, ее внуках, ее радостях и надеждах? К чему это кичливое донкихотство? Особенно сейчас, в его идиотском положении. Он всегда был предельно от кровенен с Таней. Она всегда знала о нем все. И о нем, и о Мионе. Он расскажет ей все и теперь. Кому же еще? Кто еще сможет понять его, понять и помочь в его большом трудном деле?