Именем закона. Сборник № 1
Шрифт:
— Это не помешало вам поступить в институт?
— А я выбрал педагогический, — Бабушкин усмехнулся. — Парни там были в почете. А потом, в деле папы не было никакой политики, да и времена изменились.
— Вам никогда не приходила мысль о судебной ошибке?
— Приходила. Мы все уверены, что произошла ошибка. Я писал прокурору Союза, ответили, что оснований к пересмотру дела нет.
— Елизавета Станиславовна рассказала мне, что вы ходили и к прокурору города.
Бабушкин вздохнул, и лицо его исказила
— Мне не хотелось бы говорить об этом… — Он неожиданно повысил голос: — Скажите, а к чему все эти вопросы?!
— Может быть, действительно произошла судебная ошибка?
— Разве можно что-нибудь поправить? Тетка мне твердит: надо добиваться, надо ходить, надо писать! Куда писать? Прокуратура СССР мне уже ответила! В Верховный Совет? В ООН? — Он помолчал и добавил: — Я пообещал тетке сходить в городскую прокуратуру, побеседовать с начальством. Поймите же — Елизавета Станиславовна больна. Неизлечимо. Это чудо, что она еще живет. Не хотелось ее огорчать. Для нас отец навсегда останется честным. Но что же делать, раз обстоятельства так сложились?
— Недавно я встретил человека, который оклеветал вашего отца, — сказал полковник.
— И он готов это подтвердить?
— Был готов. Но его убили на Каменном острове, рядом с вашим домом.
Лицо Бабушкина застыло. Он долго молчал, глядя на полковника невидящими глазами. Потом легонько встряхнул головой, словно помогая себе вернуться откуда-то издалека в кабинет:
— И это все… весь разговор об отце для того, чтобы обвинить меня в убийстве?
Игорю Васильевичу стало не по себе. Бабушкин ему не верил.
— Дмитрий Алексеевич, вы освобождены из-под стражи. Да, у нас были подозрения. Согласитесь сами — саквояж старика Романычева…
— Ах да! Эта куча денег… Вот уж не предполагал, что с миллионом ездят на экскурсии!
— Девяносто три тысячи. Но дело в другом…
— Конечно, конечно, — закивал Бабушкин. — Дело в том, что вы знали, где искать! Сразу пришли ко мне.
— За два дня до убийства старик признался, что оклеветал вашего отца…
— Скажите, я могу сейчас уйти и поехать домой?
— Можете. Вы свободны.
— И за мной не будут следить, не арестуют снова?
— Дмитрий Алексеевич!
— Это я на всякий случай. — Он встал. — В камере я не оставил ничего полезного, возвращаться туда не буду. Я пойду?
Корнилов тоже поднялся.
— Еще один вопрос… Ваша тетушка сказала, что в бюро путешествий крупные злоупотребления. И вы писали письмо директору.
— Простите, — прервал полковника Бабушкин. — Эту тему я не хочу обсуждать. Тетушка просто не в курсе дела.
— Мы можем проверить без вашего участия. — Полковник подумал, что экскурсовод боится.
— Нет, нет и нет! Пожалуйста, не принимайте всерьез слова Елизаветы Станиславовны.
— Смотрите сами, — Корнилов написал на листке
Он позвонил через полчаса, еще не доехав до дома.
— Это ваш подследственный Бабушкин. Не узнали? — сказал он, явно бравируя. Голос его по телефону звучал звонко. — Я не ответил на вопрос о махинаторах из бюро путешествий. Помните?
— Помню.
— Это вас действительно интересует? — И, не дождавшись ответа, продолжал: — Вы только на меня не сердитесь, я иногда бываю злым. Так вот, никаких писем на наших жуликов я не писал. Рассказал как-то тетушке, так она мне месяц покоя не давала. Все требовала вывести их на чистую воду. Я ей и соврал. Сказал, что написал письмо. Но какой толк был бы от него? Бросили бы в корзину и забыли. Без толку все это! Без тол-ку! И к прокурору города я не ходил. По отцовскому делу. Вы тетушке не говорите, ладно? А то она расстроится. — И Бабушкин повесил трубку.
Рано утром Корнилова разбудил телефонный звонок. Он привык к звонкам в любое время суток. Даже спал теперь один, в кабинете, чтобы не тревожить среди ночи жену. Телефонный аппарат ставил всегда на полу, рядом с диваном: удобно — протянул руку и поднял трубку…
Дежурный по управлению доложил, что во дворе дома на улице Гоголя обнаружен тяжело раненный Лежнев.
— Выезжаю, — сказал Корнилов, и спазм сдавил ему горло. Он положил трубку и несколько секунд сидел не двигаясь. И в эти секунды пронзительно, до боли пронзительно ощутил собственную малость, горькое чувство оттого, что не может предугадать, предотвратить события, касающиеся его так прямо, так непосредственно.
Пока он одевался, снова зазвонил телефон.
— Игорь Васильевич, с Борей несчастье! — Голос звонившей женщины он узнал сразу.
— Вера Михайловна, ты где? — спросил Корнилов. Лежнева не расслышала его вопроса.
— Его нашли без сознания, — продолжала она, всхлипывая. — Два ранения. В грудь и живот. В больнице говорят: потерял много крови. Как он попал на улицу Гоголя?! Он же поехал в Гатчину, по вашему делу…
— Материал для очерка?
— Ну да! Обещал быть к десяти. Ночь мы с мамой не спали, звонили в милицию, в больницы. Сейчас его привезли в Военно-медицинскую академию…
— Как он?
— Сказали, что надежды мало. — Она снова заплакала.
— Где тебя найти? — спросил Корнилов. — Я подъеду через пятнадцать минут.
Он перезвонил дежурному. Сказал, что заедет в академию. Посмотрел на часы: половина шестого.
Утренний город начинал просыпаться. На пустынных улицах лежали длинные тени от домов. Шаги первых прохожих звучали необыкновенно гулко. На набережной несколько рыбаков, собравшись в кружок и поеживаясь на свежем ветерке, обсуждали какие-то свои рыбацкие проблемы.