Именем закона. Сборник № 3
Шрифт:
Мы помолчали.
— Знаете, кто поцарапал Герда? Татьяна Грач, когда он домогался ее. Грач призналась в этом Хмелеву. А знаете, куда он помчался сразу после ухода Грач? К матери. Она сердечница. Ей стало плохо, и она позвонила сыну.
— Ах вот оно что! Он хотел оградить больную старую женщину от нас.
— Да, он опасался за ее сердце.
— Мать Герда тоже заслуга Хмелева?
— Не только. Хмелев разыскал таксиста, который вез в ту ночь Голованова. Это ему пришла мысль искать параллельно с такси, в которых ездил Рахманин в Кузьминки и обратно, такси, в котором добирался до дома Голованов.
— Выходит, лифтерша солгала?
— Она не солгала. Она спала с двенадцати ночи. Это Голованов ей внушил, что вернулся в половине первого. Хмелев молодец. Он безошибочно выбрал таксомоторный парк на Красной Пресне, а в парке — водителей, которые закончили работу между часом и двумя ночи. Идемте, Ксения Владимировна. По-моему, эксперты собираются исследовать водосточную трубу. Я могу им понадобиться.
Я бы предпочел ошибиться, чем получить доказательства вины Голованова. И я бы предпочел не участвовать в его аресте.
Проезжая мимо булочной, Хмелев спросил:
— Не хочешь купить ему хлеб? К казенному ужину он не поспеет.
— Нет, Саша. Не стану я покупать хлеб убийце.
Голованов открыл дверь и отступил. Я впервые пришел к нему не один и без предупреждения. Миронова протянула ему постановление. На журнальном столе газета прикрывала какой-то предмет. Я сдвинул газету. На столе лежала большая лупа. Неужели он изучал колье? Неужели он до сих пор не понял, что оно ничего общего, кроме формы, не имеет с настоящим? Или понял, но не хотел в это верить?
— Значит, я арестован?
— Вы не могли ждать иного исхода, — сказала Миронова.
Он отрицательно покачал головой. Рука с постановлением тряслась.
— Мы всегда на что-то надеемся. Надежда…
— Надежду вы убили.
Он побледнел. Его стала бить дрожь, как в нашу первую встречу.
— Что мне надо будет взять с собой?
— Теплые вещи.
— А лекарства я могу взять?
Он еще хотел жить, заботился о своем здоровье после того, что произошло.
— Приступим к обыску, — сказала Миронова.
— Где колье? — спросил я Голованова.
— Колье? Оно, Сергей Михайлович, ничего не стоит, подделка под драгоценное, как жизнь каждого из нас.
— Стоит. Целой человеческой жизни.
Голованов решил, что я имел в виду его жизнь.
— Театр не только возвышает… — пробормотал он и вытащил из кармана брюк колье. Его холодный блеск можно было принять за настоящий, если бы я не знал, что он фальшивый.
— Все-таки ошибок было много, — сказал генерал Самарин, когда я закончил доклад. — Ладно. Ошибки мы еще разберем. Отправляйся отдыхать. Хмелеву дай денек. Пусть отоспится малец. Иди, Серго. Час-то поздний.
Я отпустил Хмелева, который дожидался меня в нашем кабинете, а сам отправился к Мироновой. Она была деятельной и энергичной.
— Ну как? Получили от начальства награду?
— За что?
— За отличную службу.
— За это я получаю зарплату.
— А Король обещал представить меня к премии. — Она взглянула на часы. — Пора
— Да.
— Признался. — Она убрала документы в сейф. — Сергей Михайлович, вы не женились за это время?
— Нет.
— Тогда поехали к нам. Поужинаете один раз по-человечески. Ничего с вами не случится.
— Спасибо, Ксения Владимировна. Я сам себе готовлю.
— Знаю я ваши холостяцкие замашки — яичница с колбасой, колбаса с яичницей. Поехали.
Я отказался. Мне хотелось побыть одному.
В вагоне метро я старался задремать, но ничего не получилось. То и дело я слышал слова Голованова: «Театр не только возвышает…»
Что он имел в виду? Что театр как Памир? Кто-то взбирается, кому-то это не удается, кто-то так и остается у подножия, а кто-то, взобравшись, срывается вниз… Театр манит к себе. Тяга человека к театру извечна. Свет рамп? Стремление к славе? Или стремление к самовыражению? К самовыражению лицедейством? Все это театр?..
Я знал, что мне не заснуть, я буду думать, пытаясь наконец понять, что такое театр, и будет казаться, что еще немного и все станет ясно, но только казаться. Есть и будет какая-то тайна. Если бы я знал какая. Если бы я знал…
Гелий Рябов
СУМАСШЕСТВИЕ ЛЕЙТЕНАНТА ЗОТОВА
«…И глаза с поволокой из-под длинных ресниц, и гибкий, зовущий жест, и поворот головы — изящный, строгий, почти античный, и низкий переливающийся голос, и слова, слова — сам не знаю о чем и зачем, — я сошел с ума, спрыгнул, и теперь не вернуться назад…
Господи, какая страшная, какая жестокая ошибка, я сбился с пути. Милый призрак, влюбленные взгляды, неведение и шепот — признание в любви, дальние проводы и близкие слезы, счастье, талант, блеск слов и могильная тишина — ты альфа и омега, ты прошлое и будущее, тебя нет и ты есть, ты — вечность.
Так зачем же тебе «инспектор службы» (экое дурацкое слово), «мент» зачем (а как еще назвать? не самоуничижение, правда это, правда, и помоги Господь!).
Обрывки какие-то, «отворил я окно — стало грустно невмочь», собственных мыслей нет, не научили, потому что «мыслить» у нас — это значит ловить, «осуществлять» — вербовку (например), — ты ведь не знаешь, что такое «секретный агент» и «принцип» «агентурно-оперативной работы»? Или — нет. Я ошибаюсь. Это всего лишь истерика: и в сумрак уходя послушно и легко, вы…»
…Здесь в дневнике Зотова был обрыв, числа не стояло и часов с минутами тоже. «Эта женщина его погубила», — матери Зотова лет сорок на вид, она красива, следит за собой — губы слегка подкрашены, волосы уложены тщательно — рука мастера видна сразу, элегантный костюм — заграничный, туфли на тонкой высокой «шпильке» — прелестная дама постбальзаковского возраста, еще надеющаяся на что-то, на яркую вспышку, встречу, — почему бы и нет? Смысл жизни, что ни говори…
— Вы замужем?
Удивлена (точнее — великолепно изображает удивление):