Иметь и хранить
Шрифт:
Он на мгновение замолчал с непроницаемым лицом и глазами, которые, казалось, пронзали стену времени и прозревали непостижимое будущее.
— Уходите, — вымолвил он наконец. — Если вы не погибнете в лесу, если вы вновь увидите того, кого я называл братом и учителем, скажите ему... нет, не говорите ему ничего! Уходите!
— Пошли с нами. Мы, англичане, найдем тебе место среди нас... — начал было Дикон охрипшим голосом, но тут же осекся, когда я резко одернул его.
— Я не прошу тебя ни о чем подобном, Нантокуас, — сказал я. — Нападай на нас, если хочешь. Заранее предупрежденные благородным противником и готовые к бою,
Он минуту стоял недвижно. Выражение его лица, изменившееся было от неловких слов Дикона, снова сделалось суровым и непроницаемым; затем очень медленно он поднял повисшую руку и протянул ее мне. Его взгляд встретился с моим. В немом вопросе его глаз были и робкая надежда, и горделивое сомнение.
Я шагнул к нему сразу же и взял его руку в свою. Минуту — и он высвободил ладонь из моего пожатия, приложил палец к губам и тихо свистнул юной индианке. Она тотчас отвела в сторону висячие циновки, и мы с Диконом вышли наружу, а Нантокуас остался стоять, все так же прислонясь к подпорке в красном свете очага.
Суждено ли нам пройти через лес, сквозь набирающую силу грозу, вернуться в Джеймстаун, предупредить их о гибели, которая надвигается на них? Суждено ли нам вообще покинуть эту гнусную деревню? Наступит ли когда-нибудь утро? Когда мы тихо и незаметно добрались до нашей хижины и сели в дверном проеме, чтобы ждать рассвета, нам казалось, что звезды никогда не погаснут. Индейцы, скачущие между нами и костром, словно вдыхали жизнь в высокое пламя; если один из них падал, изнеможенный бешеным танцем, на его место тотчас вставал другой, и пронзительные крики и бой барабанов все не смолкали.
Но только для нас двоих звучал сигнал тревоги; за много миль от нас под безгласными звездами англичане и англичанки мирно спали, не слыша, как стучится в ворота их смертный час, и некому было крикнуть им: «Проснитесь!» Когда же придет рассвет, когда мы наконец тронемся в путь? Я так измучился от ожидания, что мне хотелось кричать: ведь нам предстояло пройти десятки миль, а времени оставалось так мало! А что, если нам так и не удастся дойти до этих спящих? Я видел, как собираются темнолицые воины, племя за племенем, отряд за отрядом, несметные толпы теней, несущих смерть сквозь безмолвный лес и участки земли, где мы его вырубили и построили дома... Я видел славных англичан: Кента и Торпа, и Ирдли, Мэдисона, Уинна, Хэймора, мужчин, которые боролись, чтобы завоевать и удержать эту землю, такую прекрасную и такую смертоносную, Уэста и Ролфа, и Джереми Спэрроу... Я видел детей, играющих у порога, женщин... одну женщину...
Ожидание закончилось, как заканчивается все в этом бренном мире. Пламя огромного костра опадало все ниже и ниже, и по мере того, как он потухал, серый свет, поначалу робкий, делался все увереннее, все ярче. Наконец танцоры замерли, женщины разошлись, а жрецы со своим мерзким чучелом их языческого божка Оуки удалились. Завывание труб смолкло, грохот барабанов тоже, и вся деревня угомонилась в бледном предрассветном сумраке, тихая, сонная и обессилевшая.
Но затишье продлилось недолго. Когда озерца чистой моды среди болот подернулись рябью и порозовели от света утренней зари, женщины принесли нам с Диконом поесть, и вокруг нас тотчас же собрались воины и старики. Они расселись на циновках и чурбаках, и я предложил им кукурузных лепешек и мяса и сказал, что они должны непременно прийти
Едва только закончилась трапеза, из своего вигвама вышел Опечанканоу, сопровождаемый доверенными воинами, и, неспешно подойдя к нам, воссел на предназначенную для него белую циновку. Несколько минут он сидел в молчании, которое не пожелали нарушить ни мы, ни индейцы. Только ветер пел свои песни в голых коричневых ветвях, да еще откуда-то издалека, из лесной чащи, донесся хриплый рев самца оленя. Сидя в лучах восходящего солнца, Опечанканоу весь сиял, точно посеребренный эфиоп, ибо его смуглые члены и грудь были намазаны жиром, а потом обсыпаны сурьмяным блеском. В прядь, оставленную на его бритой голове как вызов врагам, было воткнуто огромное перо; лицо его от виска до уха пересекала полоса красной краски; глаза над нею блестели, их взгляд пронизывал, однако мы с Диконом, на которых он был устремлен, так же, как и он, не желали, чтобы по нашим лицам можно было прочесть, что у нас на уме.
Один из молодых индейцев принес громадную трубку, раскрашенную и покрытую резьбой; старый индеец набил ее табаком, потом воин зажег ее и поднес краснокожему императору. Тот поднес ее к губам и молча закурил, меж тем как солнце поднималось все выше и выше и золотые минуты, более драгоценные, чем биение крови в сердце, проплывали мимо слишком медленно и вместе с тем слишком быстро.
Наконец, сыграв свою роль в этом фарсе, Опечанканоу протянул трубку мне.
— Небеса упадут на землю, и высохнут реки, и все птицы перестанут петь, — проговорил он, — прежде чем дым от трубки мира рассеется над этой землей.
Я взял у него этот символ мира и принялся курить его так же безмолвно и серьезно — и столь же медленно, как и он, затем неспешно положил трубку на землю и протянул ему руку.
— Мои глаза были слепы, — сказал я, — но теперь я ясно вижу, как глубоко зарыты топоры войны и как дым мира стелется по лесу. Да придет Опечанканоу в Джеймстаун, дабы вкусить гостеприимство англичан и получить богатые дары: красное одеяние, такое же, как было у его брата Паухатана, и кубок, из которого будут пить он и его подданные.
Он на мгновение коснулся своими смуглыми пальцами моей руки, затем отнял их и, поднявшись на ноги, жестом указал на трех индейцев, которые тотчас отделились от толпы воинов.
— Это провожатые и друзья капитана Перси, — объявил он. — Солнце уже высоко; ему пора отправляться в путь. Вот дары для него и для моего друга губернатора.
Говоря это, он снял с шеи жемчужное ожерелье, а с руки — медный браслет и вложил их в мою руку.
Я спрятал жемчуга за пазуху камзола, а браслет надел на запястье.
— Благодарю тебя, Опечанканоу, — сказал я коротко. — Когда мы встретимся вновь, я буду приветствовать тебя не с пустыми руками.
К этому часу вокруг нас уже собрались все обитатели деревни; и вот уже снова забили барабаны и девушки завели заунывную прощальную песнь. По знаку шамана мужчины и женщины образовали что-то вроде процессии и последовали за нами до самого конца деревни, где начинались болота. На месте остались только темнолицый император и старики; они сидели и стояли на солнцепеке, трубка мира лежала на траве у их ног, и ветер колыхал нависшие над их головами ветви. Я оглянулся и зачем-то подумал: интересно, сколько они подождут, прежде чем нанести на свои тела черную боевую раскраску.