Иммануил Великовский
Шрифт:
— Ну, мой дорогой, это — совсем из другой оперы. Ньютоновская теория отлично объясняет небесную механику и ей вовсе не нужна единая теория поля.
— Сомневаюсь. Тем более, что повод для сомнений мне дал профессор Эйнштейн.
— Что вы имеете в виду?
— Если я не ошибаюсь, вы вместе с двумя другими евреями — Инфельдом и Гоффманом — определили траектории движения двойных звезд значительно точнее, чем это было сделано на основании ньютоновской механики.
— Ух, ты! Вот это удар! Какое счастье, что среди копенгагенских философов, более тридцати лет воюющих против меня, нет Великовского.
— Это не
— Ну, что касается вашей профессии, то еще в Берлине я запутался в этом вопросе.
А вот небесная механика… Надо подумать. Хотя мне кажется, что вы не правы.
— Конечно. Здравый смысл. Как говорится. Каnn ich meinen kleinen Finger als Zeuger beibringen (могу я привлечь мой мизинец в качестве свидетеля? (нем.) — Великовский, вы — форменная язва. Я же сказал, что надо подумать.
— Ну, уж если я язва, а вы хотите подумать, то я посмею напомнить вам еще одно, по-моему, просто изумительное изречение.
Великовский пристально посмотрел на Эйнштейна.
— Чье изречение?
Великовский не ответил на вопрос и перешел на английский:
— Прости меня, Ньютон! Ты нашел единственный для твоего времени путь, который был доступен только человеку величайшей силы мысли, каким был ты… Созданные тобой понятия еще сейчас движут наше физическое мышление, но сегодня мы уже знаем, что для более глубокого постижения глобальных связей мы должны заменить твои понятия другими, более отдаленными от непосредственного опыта, Эйнштейн улыбнулся:
— Да, я написал это. Я действительно чувствовал себя виноватым. Но как это вам удается нащупывать самое уязвимое место у оппонента? И главное — какой феноменальной памятью надо обладать, чтобы вдруг с такой точностью цитировать нужный абзац. Господь вообще не очень щедр на мешугоим, но мешуга, подобного вам, я вообще не встречал. Доктор медицины? Ну и ну!
Великовский чувствовал, что этот диалог и беседа с Элишевой о музыке — только прелюдия к теме, ради которой, вероятно. Эйнштейн пригласил их. Действительно, он заговорил о круглом Солнце, о форме, которая, как считал Великовский, не соответствует ньютоновским законам. Эйнштейн яростно сопротивлялся, ощущая, однако, слабость своей позиции. Великовский увлекся и очень удивился, когда Элишева напомнила, что уже далеко за полночь и не следует злоупотреблять гостеприимством.
На следующее утро, чувствуя угрызения совести, Великовский собрался позвонить и попросить у Эйнштейна прощения за вчерашний затянувшийся визит. Но вдруг раздался телефонный звонок: Элен Дюкас сказала, что профессор сейчас возьмет трубку.
— Дорогой доктор, после нашей беседы вчера ночью я прокрутил в своем сознании проблему сферической формы Солнца. Уже перед самым утром я включил свет и подсчитал, какую форму должно иметь Солнце под влиянием ротации. Я бы хотел доложить вам полученные результаты…
Если раньше Эйнштейн категорически возражал даже против самой возможности космических катастроф в историческое время, то сейчас он задумался над тем, какую объективную ценность представляют древние записи и предания. Вместе с тем, описанная Великовским причина катастроф все еще вызывала у него сомнение. Нет, он просто не мог согласится с Великовским.
Психоаналитику было
44. ЭЙНШТЕЙН ЗНАКОМИТСЯ СО «ЗВЕЗДОЧЕТАМИ
8 марта 1954 года Шуламит и Авраам Коган прислали из Хайфы телеграмму о рождении Ривки, еще одного представителя рода Великовских в Израиле. Вскоре Рут сообщила о рождении сына Рафаила. Два внука и две внучки. Две опубликованных книги и две книги в работе, завершение которой можно было уже предвидеть. … Был теплый майский вечер 1954 года. За большим, во всю стену, окном кабинета зажглись первые звезды. Бесконечность, казалось, окутала тихие холмы Нью-Джерси.
Смягчилось даже ощущение неухоженности в эйнштейновском кабинете со стопками книг на полу, с коллекцией курительных трубок, кажущихся почему-то запыленными.
Великовский принес Эйнштейну главы книги «Земля в переворотах» — от восьмой до двенадцатой. Очень важно было узнать мнение Эйнштейна по поводу высказанных в них мыслей.
В течение полугода Эйнштейн неоднократно пытался завести разговор о реакции ученых на «Миры в столкновениях». Великовский охотно говорил о научном и психологическом аспектах этой проблемы, но всякий раз ловко уходил от необходимости называть конкретные имена. Но сейчас Эйнштейн случайно, а, может быть, и умышленно, больно задел его, сказав:
— Я догадываюсь, что какая-то непорядочность могла вынудить даже такую благородную душу, как Великовский, отреагировать соответствующим образом. А все-таки мне не хотелось бы вдруг узнать, что вы дали журналистам пищу против ученых.
— Как это ни удивительно, на подлость ученых я публично отреагировал только один раз, после увольнения из издательства «Макмиллан» редактора моей книги. Но мне интересно было бы увидеть, как бы вы отреагировали, скажем, на это. Великовский вынул из портфеля первый «скоросшиватель» «Звездочетов и гробокопателей», извлек из него несколько писем Шапли и других, положил их на стол перед Эйнштейном.
Эйнштейн, прочитав, был потрясен и даже не пытался скрыть этого.
— Великовский, все это должно быть опубликовано. Писатель, обладающий хорошим драматическим талантом, должен оформить имеющийся у вас материал в книгу. Боже мой, какой это будет документ!
В тот вечер Великовский не рассказал Эйнштейну, что уже оформляет имеющийся материал в книгу. Ему вообще сегодня не хотелось тратить время на разговоры, не имеющие отношения к его теории.
Через несколько дней Великовский получил большое письмо от Эйнштейна, написанное им собственноручно. Письмо содержало критические замечания по поводу пяти глав «Земли в переворотах». Несколько абзацев были посвящены письмам, прочитанным им в тот вечер. Эйнштейн писал, что Шапли можно понять, хотя его нельзя простить. И тут же, противореча самому себе, он писал: «Однако, следует отдать ему должное — на политической арене он вел себя мужественно и независимо…» Поэтому, мол, в какой-то мере будет справедливо, «если мы накинем на него мантию еврейского сострадания, как это ни трудно». Однако он не отказывался от мысли, что имеющиеся у Великовского документы должны быть оформлены в книгу.