Император и ребе. Том 1
Шрифт:
Князю Чарторыйскому стало очень любопытно познакомиться с таким необычным торговцем посудой. И муж лавочницы в своем польском сюртуке и в немецких очках получил приглашение в княжеский дворец. Старый князь побеседовал с ним, познакомил со своими ближайшими друзьями. Все они были поражены, увидав в местечковом еврее, торгующем глиняными горшками, высокообразованного человека, друга Мендельсона, знатока сочинений Канта — это, кажется, такой немецкий философ… Мендл Лефин, или Сатановер, как его называют евреи, стал с тех пор своим человеком в доме князя Казимира Чарторыйского. Он занимался с детьми князя математикой, готовил его старшего сына к учебе в петербургском лицее и читал с ним лучшие произведения французских и немецких писателей. Этот старший сын — сам молодой Адам Чарторыйский,
Так что вот как обстоят у нас дела с Мендлом Лефиным. Но это еще не все. Он занимается с княжескими детьми, а самого старого князя знакомит с науками и со всеми знаниями, которые приобрел в Берлине и в Бродах, и в последующие годы — уже будучи торговцем глиняными горшками. Старый князь, как все польские патриоты, ненавидел швабов и их язык, то есть немецкий. И с Мендлом он разговаривал только по-французски. Это был их общий обиходный язык. Надо было слышать, как они встречались: «Бонжур, мон ами! Комант-але ву? Мерси, мон конт! Э ву мем?..»[145] Приятно слышать! Я сам у них выучился паре слов. Пригодится. Сам Мендл сначала говорил по-французски с еврейским акцентом. Зато теперь уже общается с домашними князя как природный француз. Так говорят все Чарторыйские.
Старый князь теперь издает все сочинения Мендла за свой счет и пропихивает его везде, где только можно…
Вот, например, лет пять назад, когда в Варшаве открылся сейм, так называемый четырехлетний сейм, который среди прочих государственных дел занимался и вопросом, как перестроить еврейскую жизнь в Польше, наш Мендл Сатановер подал в сейм целую брошюру по этому вопросу, написанную им по-французски. Понимающие люди этой брошюрой восторгались. И не секрет, что это сочинение было написано по предложению князя Чарторыйского и под его надзором. В своей брошюре Мендл Сатановер выступил с целым рядом планов по улучшению положения евреев, по обучению молодых евреев с тем, чтобы превратить их в полезных граждан. Основной упор он сделал на изменение системы образования: усовершенствование традиционных хедеров, основание традиционных школ, просвещение взрослых… Ладно, он ведь все-таки «берлинчик». В тридцать лет он ходил в хедер Мендельсона…
Чем дольше рассказывал реб Мордехай Леплер, тем с большим любопытством слушал его реб Йегошуа Цейтлин. Его холодные глаза заблестели. Он начал нетерпеливо расчесывать пятерней свою широкую седую бороду.
Наконец он поднялся с места и засыпал реб Мордехая вопросами:
— Где он, этот… этот Лефин? Кажется, вы так сказали…
— Здесь, вместе со мной. Он скоро придет.
— Чего ради он так торопится в Петербург?
— Он не торопится. Он просто едет. Это я везу его с собой. Пусть немного «проветрится».
— Что вы имеете в виду под «проветриванием»?
— Я хочу, чтобы он познакомился с русскими евреями. С вашим зятем, с реб Нотой Ноткиным, моим сватом, с другими. Это ведь евреи совсем другого размаха.
Особенно теперь, когда Подолия и Россия стали как комната и каморка при ней. Евреи должны установить между собой более тесные связи. Вместе можно будет что-нибудь сделать…
— Мендл Сатановер сделает? А мне кажется… Рассказывайте, рассказывайте!
— Князь Чарторыйский тоже согласился. Даже советовал… За мой счет Мендл Сатановер сможет увидеть, как дела у его ученика. Старый князь хочет знать, стоит ли оставлять сына в русском лицее или же лучше отправить его в Париж. Это зависит от того, чему и как там учат. На месте лучше видно. В рекомендательных письмах у нашего Мендла тоже не будет нехватки. Ничего страшного. Письмо Чарторыйского поможет ему в Петербурге, А евреям от этого может быть польза.
Реб Йегошуа Цейтлин чуть-чуть покивал, а потом сел.
— Как мне кажется, — задумчиво сказал он, — судя по тому, что вы мне рассказываете, ваш Мендл Сатановер не создан для того, чтобы быть заступником за еврейские интересы. Он по натуре не борец за права своего народа, а домосед, человек книги. Он больше подходит для моего
Глава двадцать четвертая
Знакомство
1
Перед реб Йегошуа Цейтлиным стоял невысокий полноватый человек с округлой рыжеватой бородкой, в которой виднелись седые волоски, свидетельствующие о том, что обладатель бородки приближался к пятидесяти годам. У него было бледное лицо и близорукие глаза домоседа, постоянно склоняющегося над работой. Его близорукости не помогали даже большие немецкие очки в роговой оправе. Веки были сильно набрякшие, как у человека, просиживающего за чтением допоздна и портящего зрение, пользуясь больше сальными свечками, чем солнечным светом. Улыбка у этого полноватого человека была тоже какая-то близорукая и в то же время деликатная — как у тихого, вежливого человека, не видящего ясно, с кем он разговаривает, и потому улыбающегося всем и при всяком случае. Собственно, фигура и лицо у него были именно такими, как изначально и представлял себе реб Йегошуа Цейтлин: это не был борец за права евреев, каким хотел бы его видеть реб Мордехай Леплер, а мыслитель и ученый, которому легче водить дружбу с книгами, чем с людьми.
Мендл смущенно подошел к реб Йегошуа Цейтлину и протянул свою мягкую, женскую руку, которой ему, кажется, никогда в жизни не приходилось поднимать ничего тяжелее гусиного пера для письма…
С первого взгляда он не произвел на реб Йегошуа Цейтлина сильного впечатления. «Преувеличили», — подумал он о восторгах реб Мордехая и князя Чарторыйского, для которых этакий ученый еврейчик был, наверное, скорее любопытным феноменом, чем личностью. Подобных типичных приверженцев просвещения, или «берличников», реб Йегошуа Цейтлин встречал не раз, не два и даже не десять раз — и в Белоруссии, и в Польше. Ему, реб Йегошуа Цейтлину, толковому торговцу, мужественному защитнику евреев и всестороннему знатоку Торы, вообще были противны эти слабаки с похожими на тесто физиономиями в обрамлении шафрановых шелковых волос, больше подходящих для женщины, чем для мужчины. При них женщина играла роль добытчицы и кормилицы, содержавшей своего благородного мужа, чтобы иметь от него детей и гордиться его родовитостью и ученостью… Как ему только что рассказал реб Мордехай Леплер, Мендл Сатановер и есть именно такой тип: на глиняных горшках, которые продает его расторопная жена в Николаеве, держится вся ученость этого полноватого польского еврея.
Но вот реб Мордехай Леплер извинился и, сказав, что ему надо уйти по делам, оставил их вдвоем. Оставшись с новым знакомым с глазу на глаз, реб Йегошуа Цейтлин стал еще критичнее к стеснительности и беспомощности Мендла Сатановера. Под его пронзительным взглядом тот опустил свои болезненные глаза с воспаленными веками. Он, кажется, сам почувствовал, что это своего рода экзамен. И реб Йегошуа Цейтлин действительно задал свои первые вопросы, как учитель, экзаменующий чужого ученика и про себя ставящий ему оценку, ему и его прежнему учителю… Но не прошло и четверти часа, как роли поменялись. Похоже было, что теперь оценки ставил Мендл Сатановер, а экзамен по логике и по науке держал теперь реб Йегошуа Цейтлин.
От обычных расспросов по поводу Берлина и берлинских кружков ученых, о Мойше Мендельсоне и о его друге-христианине Лессинге[147] реб Йегошуа Цейтлин перешел к вопросам, которые до этого задавал реб Мордехаю Леплеру и не получил на них удовлетворительного ответа.
— Как это получается, — спросил реб Йегошуа Цейтлин, разводя свои худые руки, — как это получается, что какой-то еврей, писавший камеи, или «бааль-шем-тов», как в народе называют такого производителя оберегов от сглаза и тому подобного, вдруг так стремительно покорил польское еврейство? И не только польское…