Император и ребе. Том 1
Шрифт:
Чем дальше он проталкивался, тем плотнее и неуступчивее становилась стена из человеческих тел. Вместе с тем эти тела двигались. Затылки становились вдруг лицами и ртами, спины — протянутыми руками. Ему самому приходилось поворачиваться вместе со всеми, чтобы не стоять задом наперед. «Ведут! Ведут!..» — принялись кричать рты. Пальцы начали куда-то тыкать. Подъехала, трясясь по скользкому булыжнику, тяжелая фура. Четыре пары подков стучали в такт: «Цок-цок, цок-цок». Человеческая масса разделилась, и в образовавшийся узкий переулок въехала длинная черная телега. Ее тащили, покачивая изогнутыми шеями, две гнедые ломовые лошади. Казалось, что таким образом они благодарят за то, что им уступили дорогу. Но два кучера на облучке сидели гордые, прямые, будто аршин проглотили, и спокойные. Один из них был одет в гражданское, другой —
Это была новая длинная колесница позора, обслуживавшая гильотину и доставлявшая жертв из тюрьмы, разместившейся в Кармелитском монастыре, и из Консьержери.[187] Сперва, в самом начале террора, приговоренных к смерти везли в простых телегах, конфискованных за городом в кожевенных мастерских. Эти телеги выглядели наподобие гигантских клеток для гусей, только без крыши и с высокой оградой из шестов наподобие балкона на колесах. Раньше в них возили на живодерни старых кляч, чтобы содрать с них шкуру, и бычков с красными штемпелями на убой.
В начале террора приговоренные к смерти были почти исключительно аристократами. Их везли к гильотине именно в таких телегах, чтобы унизить в последний раз перед казнью, сделать их жизнь незначительной в глазах толпы и удовлетворить злобные мстительные чувства простолюдинов по отношению к бывшим угнетателям. В то время жандармы революционного трибунала шествовали перед такими телегами и позади них с саблями наголо, чтобы не дать разъяренному народу излить накопившийся гнев на этих бывших представителей высшего общества еще до того, как их довезут до машины смерти…
Однако позднее, когда террор был уже в самом разгаре и длинные руки революционного трибунала с Робеспьером и Фукье-Тенвилем во главе стали дотягиваться и до их товарищей по партии, до обычных недовольных граждан и до простолюдинов тоже, тогда малочисленного конвоя с саблями стало недостаточно, а открытые клетки, установленные на телегах, конфискованных в кожевенных мастерских, стали не достаточно надежными. На такую слабо защищенную телегу было легко напасть, затеять драку с конвоем и тем временем освободить приговоренных… Осторожный трибунал стал теперь отказываться от подобных телег, а вместо них заказал новые, крепкие. Как бывший съемщик дешевых меблированных комнатенок, трибунал перебрался в квартиру попросторнее с собственной, революционной мебелью… Судя по этим новым сооружениям на колесах и инструментам революционного правосудия, можно было ясно видеть, что высокий трибунал собирается править и судить еще не год и не два и отрубить во имя великой свободы еще очень много голов.
Одна из этих новых повозок теперь подъехала к артиллерийскому офицерчику Буонапарте. Это была крепкая маленькая тюрьма на колесах, целиком выкрашенная в черный цвет. Узкие скамьи поперек нее были жесткими и неудобными, при этом одна выше другой, как в маленьком провинциальном театрике или в бедной школе. На каждой такой скамье между двух солдат в перекрещенных ремнями красных мундирах и с саблями наголо сидели по двое или по трое приговоренные с заломленными назад и связанными руками. Старые, сгорбленные люди были связаны слабее и свободнее, люди помоложе, побеспокойнее — крепче, надежнее. На случай, если вдруг они захотят бежать от смерти, драться и кусаться в последнем отчаянном стремлении к жизни. Одно было сходным у всех осужденных — отвратительно выбритые затылки. Оставшиеся на головах волосы были похожи на обрубленные конские хвосты, безо всякого намека на переход между ними и гладко выбритыми синеватыми, розовыми и бледно-желтыми затылками — в зависимости от того, какие волосы были с них сбриты: черные, седые или русые. Некоторые затылки были от небрежного бритья изрезаны до крови. Ведь нет никакой разницы: лучше побрить напоследок или хуже.
Человеколюбие вождей революции заходило очень далеко. Чтобы сократить и облегчить мучения осужденных, им срезали перед казнью длинные волосы, бывшие тогда в моде, и обривали затылки — как мужчинам, так и женщинам. Однако злые языки поговаривали,
Так или иначе, человеколюбие или Сансон — но бритье затылков приговоренных в превращенном в тюрьму Кармелитском монастыре и в Консьержери было намного мучительнее и страшнее, чем отрубание головы. Потому что все приготовления к смерти хуже и горше самой смерти. То, что приговоренного будили до рассвета, ставили в мрачную очередь на бритье, намыливали кисточкой затылок склоненной головы; мыльная вода, которая всегда оказывалась либо слишком горячей, либо слишком холодной, — все это, как молнией, поражало приговоренного парализующим страхом. Трепещущий скупой свет масляной лампадки или сальной свечки резал глаза… Потом — отвратительное прикосновение чужих пальцев, страшный скребущий звук бритвы, ерзающей по затылку. Этот звук как бы символизировал необходимость приготовиться к расставанию со своим еще живым телом. Даже лопанье мыльных пузырей отдавалось в больном черепе барабанной дробью… Не случайно здесь, в полутемных галереях, разыгрывались самые гнусные сцены человеческого страха и отчаяния, намного более ужасные, чем у гильотины. Здесь можно было услышать истеричный визг и рев взбесившихся быков. Слабые натуры падали на колени перед тюремными цирюльниками, выли, как собаки, целовали им ноги и умоляли, чтобы их перестали брить. Как будто то, что им не обреют затылок, могло их спасти, а их жизнь и смерть зависели от тюремного цирюльника, лежали в его мисках с грязными кисточками…
И даже сильные натуры, которые молчали, стиснув зубы, во время этого утреннего бритья, даже те, кто пытался шутить, пока горячие кисточки и холодные пальцы елозили по их шее и затылку, даже они уже заранее умирали здесь, в тюрьме, здесь уходили в небо все их мужество и достоинство, еще до того, как их клали лицом вниз под нож гильотины. Здесь, в этих мрачных цирюльнях, человек переживал самую страшную сердечную муку и самое страшное отчаяние, на какие только был способен. Именно здесь люди еще при жизни смотрели в лицо тысячеглазому ангелу смерти… По сравнению с этим стремительное падение ножа гильотины, отделяющего голову от плеч, было уже детской игрой.
Глава двадцать девятая
Приговоренные к смерти
1
— Граждане, дайте проехать!.. — кричали через голову кучера пожилые солдаты, сидевшие на передней скамье, и черная повозка с приговоренными ехала дальше, трясясь по горбатой брусчатке. Она продвигалась немного в густой толпе и снова останавливалась.
— Дайте проехать, дайте проехать! — приходилось теперь поминутно кричать солдатам, и тем не менее повозка продвигалась медленно. Большие лошади с мохнатыми ногами цокали вразнобой подковами и беспокойно задирали головы, потому что людское море приходилось буквально рассекать. И едва повозка чуть продвигалась вперед, волны этого моря смыкались позади нее.
Вот повозка поравнялась с артиллерийским офицерчиком Буонапарте так, что он отчетливо и ясно увидал приговоренных к смерти. Теперь он остро ощутил боль их обритых сегодня на рассвете несчастных затылков. Кровь застыла в жилах, сердце мучительно сжалось. Эта их боль была остра, как зубная, но они пытались сохранять на лицах выражение деланного равнодушия.
У некоторых из них глаза были мрачные, как могилы. И в этом мраке Наполеоне распознал какой-то странный энтузиазм, противоположный энтузиазму толпы, провожавшей их к зевающему лезвию, возвышавшемуся посреди площади. Только у самых сильных духом приговоренных на лицах было некое воодушевление смерти: готовность умереть с достоинством за отечество, народ и убеждения. Они ничем не выдавали своего естественного отвращения и ужаса перед тем, что должно было сейчас произойти. Такой мрак в глазах Наполеоне уже не раз видел у стреляных воробьев — бывалых солдат, не раз ходивших на врага, в самое пекло.