Император и ребе. Том 1
Шрифт:
И барабаны, все как один, подтверждали: «Трам-трам-бум! Что — правда — то — правда — трам-трам-бум!..»
Жирондисты предприняли еще одну отчаянную попытку перепеть эти дьявольские медные пасти и гулкую дробь барабанов. Они отбросили свои шевелюры на выбритые затылки, жилы на их открытых шеях едва не лопались от напряжения, лица покраснели, посинели, скривились и стали похожими на маски. Но все-таки долго они не выдержали. Победил пустой металл. Человеческие голоса начали гаснуть, как масляные лампады от порывов штормового ветра, а вместе с ними гасли и недовольные голоса народа. Протестующие выкрики, которые сперва нарастали, как раскаты грома, теперь задрожали, стали замолкать или переходить в гнусавое пение. Протестовавшие стали петь вместе с трубами и барабанами… Это выглядело так, будто народ только что стоял на штормовом берегу, видел, как тонут его бывшие депутаты, хотел их спасти и даже сделал движение, намереваясь прыгнуть
Оз’арм, ситуайен!
К оружию, граждане!
Формируйте батальоны,
Маршируйте, маршируйте!..
Когда пели последний куплет «Марсельезы», на ступеньки, ведшие к эшафоту, вытащили первого жирондиста с рыжей растрепанной шевелюрой, похожей на гребень большого петуха. Он не мог хлопать крыльями — они были связаны. Но горло его было свободно, он еще мог кукарекать, хотя никто его уже не слушал. Он кукарекал точно то же самое, что столь бравурно пел его драгоценный парижский народ, подталкивавший его своим пением вверх по узким грязным ступеням эшафота:
Маршон! Маршо-он!..
Маршируйте, маршируйте!..
И он действительно «маршировал», поднимаясь с каждым шагом все выше, все ближе к эшафоту.
Глава тридцатая пятая
Робеспьер-младший
1
Не в первый раз сегодняшним сырым октябрьским утром светлые глаза Буонапарте видели, что представляет собой плебс, чего стоит его энтузиазм, в какой мере на него можно полагаться и как, при его легкомыслии и тупости, легко на него влиять. И тем не менее на него произвел очень тяжелое впечатление этот последний спор плоти с металлом, эта развернувшаяся на его глазах борьба несчастных человеческих глоток с медными трубами, победа последних и пресмыкательство плебса перед сильнейшими… Одновременно это подтолкнуло его к тому, чтобы строить собственные планы, в том числе планы относительно эффективного, до последней ноты, использования военной музыки… Мысли стремительно проносились в голове: раз звучащая медь может иметь такое ужасное влияние, налетая, как циклон, и стирая всякий след совести и жалости, ставя с ног на голову любую логику, то какое же мощное воздействие могут оказывать такие же медные трубы и натянутая кожа барабанов в нужную минуту как на свежие, так и на уставшие полки! Они могут выдуть из-под солдатских шапок всякие личные мысли о доме, жене, ребенке, родителях и удобствах…
Вообще, убрать из солдатских голов мысли обо всем, что не имеет отношения к бою, и оставить в опустевших головах только ритм конских подков и барабанную дробь. Вперед! Вперед! Да, только вперед, граждане! Во имя высших целей государства и общества, к расширенным границам и к лучшим временам! Но не к такой гнусной машине смерти, установленной на грязном помосте! Не к этой партийной демагогии! Не к такой кровавой конкуренции сомнительных вождей, в которой они пожирают друг друга, как пауки в банке…
Первые головы отчаянно распевавших жирондистов упали тем временем под звуки металлической бури военной капеллы, в этом гнусном состязании мучителей и жертв, старавшихся перекричать друг друга, убедить кого-то в своей правоте… Правы они, только они, те, кто режет! Нет, правы те, кого режут… Наполеоне понемногу охватило то же самое отвращение, которое сегодня утром уже выгнало его с площади Революции. Происходящее было достойно какой-нибудь истории про разбойников из темного леса, а не крупнейшей столицы Европы… Но чтобы его глубокое отвращение не выглядело в глазах Бурьена малодушным бегством с гражданского поля боя, маленький Буонапарте скрестил, как всегда, когда ему надо было принять решение, руки на груди. Это была та самая его поза, которая позднее стала знаменитой. При этом он посмотрел на своего товарища исподлобья и, делая
— Ну, приятель, мне кажется, уже можно идти…
— Уже? — двусмысленно улыбнулся Бурьен. Это должно было означать: «Я заранее знал, что долго ты этого не выдержишь»…
В светлых медузообразных глазах Наполеоне появился холодный блеск. С нескрываемой искоркой пренебрежения он посмотрел на этого военного парвеню, происходившего, по крайней мере со стороны матери, от спокойных и миролюбивых землепашцев, но здесь не к месту демонстрировавшего свою храбрость. Наполеоне было ясно, что его товарищ хочет казаться сильной натурой за счет связанных людей, поставленных вне закона.
— А ты, я вижу, еще не насытился всей этой красной грязью…
— Кровь — это вино революции! — игриво повторил Бурьен услышанную где-то формулу террора. — Оно позволяет лучше переварить любой переворот. Оно добавляет вкуса к новой жизни.
Но Наполеоне посмотрел на него снизу вверх еще более колючим и пронзительным взглядом:
— Послушай, мастеру пития не требуется выпивать всю бочку. Он пробует один стаканчик и знает вкус. Вина или крови — безразлично…
Напускная жесткость Бурьена, его гордость тем, что он проявил такое солдатское «мужество» во время этой кровавой бани, поколебались. Буонапарте сразу почувствовал, что нащупал слабинку в бабьем характере товарища, и больше не отпускал его:
— Видишь ли, кровь на войне — это необходимость. Это ее хлеб. А происходящее здесь — это осквернение крови, этакая нечистая роскошь. Пойдем!
Бурьен смущенно улыбнулся. Он разомкнул было свои полные губы, желая что-то добавить, может быть, оправдаться… Но вдруг его игривые глаза застыли, а длинная шея вытянулась, как у солдата, увидевшего издалека своего генерала.
— Погоди! — сказал он, поспешно наклоняясь к Буонапарте. — Вон идет Робеспьер-младший. Мне кажется, он ищет нас. Смотри, он действительно идет сюда. Машет рукой!
2
Августин Робеспьер был немного ниже своего старшего брата Максимилиана, но очень на него похож. Такой же сухой и поджарый, такой же узкоплечий и тонкошеий, с такими же неподвижными, немного навыкате глазами, напоминавшими взгляд какой-то ночной птицы. Низковатый лоб и длинный птичий нос, характерные для обоих братьев, усиливали этот образ печально смеющейся совы. Наверное, чтобы еще больше походить на знаменитого брата, Робеспьер-младший одевался в такой же, как у него, полосатый сюртук с отложным воротником. В вырезе на его груди виднелось белое жабо. Однако по характеру он не был таким сухим и упрямым, как старший брат. Он был более уступчивым, способным дружить, без задней мысли использовать эту дружбу ради достижения каких-то личных или общественных целей. К маленькому, вечно задумчивому Буонапарте Робеспьер-младший с самого начала их знакомства испытывал симпатию, но никогда этого не показывал. Он считал подобные проявления чувств между мужчинами излишней сентиментальностью. Лишь позднее, основательнее познакомившись со способностями этого артиллерийского офицерчика, точнее, наслушавшись от офицеров парижского гарнизона о военных идеях маленького корсиканца, он сблизился с ним, как всякая не особенно одаренная, но более или менее честная натура, ощущающая, что рядом находится настоящий талант. Он считал необходимым покровительствовать этому «мужественному борцу за знамя Франции на Корсике» везде, где это было возможно. Он познакомил его с некоторыми лидерами Конвента: с Жюно, с Баррасом, с Лежандером и с членом революционного военного совета Лазаром Карно.[209] Чтобы облегчить и упростить ему встречи с большими людьми, ввел Наполеоне в салончик генерала Богарне, где все «фанатичные молодые вожди» революции, как пчелы, кружились вокруг сладкой, как мед, креолки Жозефины Богарне, жены генерала.
Сначала Наполеоне в компании Робеспьера-младшего мало что себе позволял. В глубине души он очень не любил его старшего брата — этого демагога. Он ненавидел методы Максимилиана Робеспьера, как и его длинные бледные пальцы, так неприятно шевелившиеся, когда он извергал с трибун свой холодный огонь, когда он заклинал и будоражил парижский плебс. Ненавидел он и то, что Максимилиан Робеспьер не выносил рядом с собой ярких личностей… В Робеспьере-младшем Наполеоне видел довольно плохую копию, всеми силами и средствами стремившуюся как можно сильнее походить на знаменитого родственника… Такое часто случается в неродовитых фамилиях со слабо вылепленными характерами: когда старший «рисует», младший занимается «мазней», когда один сочиняет стихи, другой рифмоплетствует… Революционность обоих тоже была разной: в то время как Робеспьер-старший стремился к максимальной популярности среди простого народа, среди рабочих и «пахарей», младший добивался популярности среди военных. Таким образом братья как бы разделили между собой «сферы влияния» в бурлящем Париже и всей бунтующей Франции.