Императорские фиалки
Шрифт:
— Потом Новотный вернулся с военной службы домой, отставной офицер потерял его из виду и лишь спустя девять лет узнал, что он разбогател, стал крупным и всеми уважаемым предпринимателем и, между прочим, как уже было сказано, шефом нашего несчастного Пецольда.
«Кто этот крупный предприниматель Новотный, кого имеет в виду Гафнер? — думала Гана. — Господи, а вдруг это кто-нибудь из присутствующих? Этот Гафнер настолько невоспитан и бестактен, что с него станется рассказать некрасивую историю об одном из моих гостей и вызвать в моем салоне скандал!»
— Ты не знаешь, о ком говорит Гафнер? —
— Я занят своими мыслями и не слушал, — ответил он.
— Наивно полагая, что Новотный обрадуется случаю отблагодарить офицера за оказанную когда-то услугу, — продолжал Гафнер, — наш бывший офицер написал ему письмо, в котором убедительно просил не выселять из своего дома и поддержать семью несчастного Пецольда до его освобождения, а затем снова принять его на службу. К сожалению, Новотный, совершенно забыв о страхе, пережитом в ожидании смерти под шпицрутенами, забыв, что, если бы не этот офицер, его уже девять лет не было бы в живых, не обратил внимания на просьбу и тотчас безжалостно выгнал семью Пецольда на улицу, ничуть не беспокоясь об их судьбе.
«Так вот в чем мой позорный поступок! — подумал Недобыл, и это так поразило, даже обрадовало его, что он едва не расхохотался. — Все дело в том, что я на законном основании выселил кого-то из своего дома? Что не обратил внимания на его письмо? Да знаешь ли ты, дурень, сколько писем с просьбами, предложениями и требованиями я получаю ежедневно? Ты, конечно, таких писем не получаешь, потому что ты никто, нуль, а когда человек становится кем-то, добивается богатства и положения, к нему без конца пристают с просьбами. До чего бы я дошел, если бы выполнял все просьбы?»
— Разрешите, сударыня, еще чашечку чаю с ромом? — обратился он к Гане.
— С удовольствием, — ответила Гана, и в самом деле была довольна. Она было заподозрила, что этот загадочный Новотный не кто иной, как Недобыл, но легкомысленное выражение его лица и просьба дать чашку чаю с ромом рассеяли это подозрение.
«А больше ни к кому из присутствующих это относиться не может, — подумала Гана, наливая кипяток из самовара. — Ну и прекрасно».
— И кусочек торта с заварным кремом, пожалуйста, — попросил Недобыл.
— С удовольствием.
— Даже лучше два.
— С удовольствием, право же, с удовольствием, — сказала Гана.
А что было с Пецольдами после того, как этот злой пан Новотный выбросил их на улицу? — спросила Мария Шенфельд, — Не переехали ли они случайно к нам… как это говорится… на «Brezelverk"auferin»?
Да, усадьба, где Пецольды нашли приют, называется «Крендельщицей», — подтвердил Гафнер.
Не беда, вот салфетка, вытрите досуха, — сказала Гана Недобылу, который нечаянно пролил немного чая на лацкан пиджака.
— Ну, значит, это они, — с удовлетворением произнесла Мария. — «Kteine und Grosse Brezetverk"auferin» — моя усадьба, понимаете? Она принадлежит мне пополам с Лаурой.
«Как бы не так, принадлежит она тебе пополам с твоей Лаурой, как бы не так, — раздраженно думал Недобыл. — Проклятые Пецольды, вечно они стоят на моем пути».
— Я, Лаура и наша экономка иногда по воскресеньям ездили туда гулять, — рассказывала милое дитя Мария. — Это далеко, за городскими стенами,
— Я не любила туда ездить, — ответила Лаура, красавица яркого южного или еврейского типа, удивительно непохожая на сестру: глаза — как угли, волосы — черный бархат, рот — строгий, высокомерный. Она придвинулась, насколько позволяли приличия, к своему жениху и оживленно с ним перешептывалась о чем-то невероятно важном, невероятно увлекательном. — Там отвратительные черепки и крапива.
— А я любила туда ездить, — сказала Мария. — Мы играли там с дочками Пецольдов, их две: Руженка и Валентина.
«Валентина», — подумал Недобыл. И вспомнил, как покойная Валентина шла к Пецольдам крестить новорожденную и поссорилась с ним, Недобылом, когда он упрекнул ее за слишком дорогой подарок, который она принесла тогда своей маленькой крестнице — серебряную пластинку в бархатном футляре с изображением ангела, склоняющегося над колыбелью ребенка, и все это — на фоне восходящего солнца.
— Мы учились у них чешскому языку, — рассказывала Мария, — Старая пани Пецольдова всегда варила нам кофе и называла его бурдой, и меня это очень смешило. Я думала, что в немецком языке нет таких потешных слов, но папенька объяснил мне, что есть и там, но их употребляют только немецкие бедняки, а в Праге живут лишь чешские бедняки. Папенька все знает, вы себе не представляете, как он во всем разбирается. О чем его ни спросите — все знает. Но однажды у Лауры появились болячки, наша экономка сказала, что Лаура, наверное, заразилась от девочек Пецольдов, потому что они очень грязные, и папенька запретил нам туда ездить.
— Fuj, Marie, sch"am dich! [52] Зачем ты говоришь о таких неприятных вещах! — вспыхнув, воскликнула Лаура.
— Появились у тебя болячки, да, да, появились, появились, — твердила милое дитя Мария, упрямо мотая головой.
— Ваш уважаемый отец, — вмешался Гафнер, — правильно поступил, запретив вам туда ездить, но не из-за каких-то болячек, а потому, что жена Пецольда заболела чахоткой. Четырнадцатичасовая работа на заводе, среди вредных испарений погубила ее легкие; даже с высокой температурой она, вместо того чтобы лежать в постели, тащилась на работу, прижимая подушечку к мучительно болевшей груди.
52
Фу, Мария, стыдись! (нем.)
«Сколько на свете горя, сколько горя!» — подумала Гана. Рассказ Гафнера растрогал ее и польстил ей, так как укреплял приятную мысль, что благотворительная деятельность в Американском клубе — вовсе не бессмысленная, ненужная игра, а весьма важное, полезное дело, что и впрямь вокруг, совсем рядом много, очень много людей, нуждающихся в ее помощи. «На будущей неделе, — решила Гана, — надо будет предложить в клубе какое-нибудь мероприятие покрупнее, например, сбор старой одежды или раздачу подарков бедным детям, помимо рождественских. И для бедных больных женщин следовало бы кое-что сделать — купить лекарства или что-нибудь в этом роде. Да, на будущей же неделе внесу такое предложение».