Императрица Елизавета Петровна. Ее недруги и фавориты

Соротокина Нина Матвеевна

– Финкенштейн писал, что для проведения перемены удобным случаем была б ссора между императрицей и великим князем: не учинено ли от тебя каких откровений?

– Во время негоции с морскими державами о перепущении им помощного корпуса ты старался все тайности у вице-канцлера сведать и о всем Финкенштейну пересказывал?

– Шапизо показал, что ты через Мардефельда от короля прусского 10 000 рублей получил – так ли это?

После первого дня допроса Лесток отказался от пищи. Тогда еще не было в обороте термина «объявил голодовку». Просто лейб-медик в целях сохранения здоровья перешел на минеральную воду. Но он также хотел показать своим мучителям, что скорее умрет от голода, чем будет подтверждать их вздорные обвинения.

Был

ему задан и такой, с его точки зрения, глупейший вопрос: «От богомерзкого человека Шетардия табакерки к тебе присланы и именно написано было, чтобы оные “герою” отдать: ты ведая, кому он сие имя давал, и будучи сие уже по высылке его отсюда учинено, то сие от него дерзостно сделано, а ты как присяжный человек таку ль верность к государю своему имеешь, что о сем утаил? Любя Шетардия, такого плута на государя своего променял! Не мог ли ты себе представить, что ежели б и партикулярной даме, в ссоре находящейся, кто-либо подарок прислал, то оный ни от кого принят быть не может, кольмиже паче чести ее величества предосудительно».

«Ах ты, ох ты! Спрашивайте по делу! Табакерки вспомнили. Дурак Шетарди не отдал их курьеру в Риге, а переслал их мне с письмом. Неужели вы и впрямь думаете, что я эти табакерки себе присвоил из жадности? В то время само имя Шетарди нельзя было произносить. А явись я к государыне с этими табакерками, что бы было? Шетарди далеко, а я вот он – рядом. Мне бы и всыпали по первое число», – так примерно думал Лесток, глядя в глаза следователю. Он пытался объяснить суть дела, но не был понят. Табакерки – мелочь, серьезное другое: его в заговоре против императрицы обвиняют. А иначе как понимать слова о «перемене нынешнего царствования»? У него и в мыслях не было нанести ущерб государыне, он иуде Бестужеву хотел хвост прищемить. Но Бестужев это и сам отлично знает. Весь этот арест есть театр с заранее придуманным сюжетом. Лесток понимал, дело идет к допросам с пристрастием.

Так и случилось. Дыбу Лесток перенес достойно. Кричал, и не пытаясь скрывать боль, но в заговоре против государыни не сознался. Ответ был один – он не виновен. Суд приговорил его к смерти, но Елизавета отменила казнь, заменив ее ссылкой. Воронцов, как Бестужев ни старался, арестован не был. Елизавета не отдала судьям своего вице-канцлера.

Всё имущество Лестока было конфисковано в пользу казны. Валишевский пишет: «Напрасно жена уговаривала его сознаться, обещая милосердие императрицы. Он показал ей свои руки, изуродованные пыткой, и сказал: “У меня уже нет ничего общего с императрицей; она отдала меня палачу”. Местом ссылки супругов стал Углич, где они жили под крепким караулом. Затем их перевели в Великий Устюг. И вот ведь насмешка судьбы! Здесь же в Устюге после наказания кнутом отбывал ссылку бывший соратник Грюнштейн. Вспомнили старые времена, как сажали на трон матушку Елизавету Петровну. Воистину, “революция пожирает своих детей”».

Жили супруги в Устюге в большой нужде, но Лесток не унывал. При своем оптимизме он перезнакомился с охраной, играл с ними в карты, выигрывал, чем облегчал себе жизнь. Рядом всегда есть больные, и хирург пускал кровь для облегчения страданий, и больные платили ему за услуги. Заключение и ссылка длились 13 лет. Освободил их Петр III. Лесток приехал в столицу в жалкой одежде, без рубля в кармане, но полный сил и надежд на будущее. Ему было 69 лет. Дом и конфискованное имущество были ему возращены. Ему удалось встретить на престоле Екатерину, которая была к нему милостива. Умер Лесток в 1767 году в возрасте 75 лет.

Императрица Елизавета Петровна

Строгий князь Щербатов так пишет об императрице: «Сия государыня из женского полу в молодости своей была отменной красоты, набожна, милосердна, сострадательна и щедра, от природы одарена довольным разумом, но никакого просвещения не имела, так что меня уверял Дмитрий

Васильевич Волков, бывший конференц-секретарь, что она не знала, что Великобритания есть остров; с природы веселого нрава и жадно ищущая веселий; чувствовала свою красоту и страстна украшать себя разными украшениями; ленива и недокучлива к всякому требующему некого прилежания делу, так что за леность ее не токмо внутренние дела Государственные многие иногда леты без подписания ее лежали, но даже и внешние государственные дела, яко трактаты по несколько месяцев, за леностью ее подписать имя у нее лежали; роскошна и любострастна, дающая многую поверенность своим любимцам, но однако такова, что всегда над ними власть монаршу сохраняла».

Так вот откуда эти сведения о Великобритании – от Волкова. Каждый пишущий о Елизавете, даже если текст умещается на одной странице, с удовольствием отмечает, что императрица считала, что до Англии можно добраться по суше. Каждый также упоминает об осе, которая села на перо во время подписания императрицей важнейшего документа – договора с Австрией в 1747 году. Оса! …Крик, ужас, сейчас укусит, не дай Бог лицо… Подписание договора было отложено.

Елизавета была красавицей в юности, осталась таковой и в тридцать два года, когда заняла трон, и в старости – а старость в XVIII веке приходила рано – она была хороша, полная фигура ее была величественна, как у богини, а лицу помогали сохранить красоту ухищрения гримеров и парикмахеров. Но не хочется начинать рассказ о Елизавете с ее гардероба, с тысячи платьев, о которых осуждающе пишет любой, кто рассказывает об императрице.

Начнем с политической роли Елизаветы. Соловьев сообщает, что в 1743 году Сенату, «неизвестно по какому поводу, было запрещено начинать дела по предложениям, письменным или словесным, без письменного указа за рукой императрицы». Очень опрометчивое приказание. Думаю, со временем этот указ был отменен. Заниматься делами, вникать в их суть императрица не любила. Первое время, ощущая свою высокую роль, она старалась: ей присылали доклады и депеши, она их читала, делала пометки, давала распоряжения. Правда, заседать в Сенате и слушать прения не любила. В 1741 и 1742 годах она была в Сенате семь раз, в 1743 году – четыре раза, потом и того меньше. Со временем все эти политические игры ей наскучили. У нее на все было собственное мнение, поэтому прежде, чем подписать ту или иную бумагу, она долго размышляла, а иногда и забывала об этой бумаге. Со временем она поняла, что активное участие ее в управлении государством ничего не меняет, и позволила себе быть менее активной.

Документы готовили Бестужев, Воронцов и другие важные министры, ей только подпись надо было поставить, но и от этого она увиливала всеми возможными способами. Почему? А вот так…Ее обвиняли в патологической лени. Валишевский, пытаясь разобраться в ситуации, пишет, что у нее просто не хватало на работу времени. Она бы рада заняться государственными делами, но с утра туалет – часа три, не меньше, а там, смотришь, уже охота, а там в церковь, как же без этого, а вечером бал или свадьба кого-то из родственников или приближенных, и потом у нас, кажется, было намечено ехать с утра в Петергоф… или в Гостилицы… или в Ораниенбаум…

Позднее, где-то в 1750 году, как мы знаем из депеши, Бестужев жаловался графу Бернесу, посланнику Марии-Терезии: «Вы находите, что дела моей коллегии идут плохо, – говорит Бестужев. – Если бы вы видели остальные! Благодаря доверию, которым меня облекает государыня, у меня зло, может быть, до некоторой степени и поправимо. В других областях империя положительно приходит в упадок. Если бы ее величество посвящала управлению страны сотую долю времени, отдаваемую вашей повелительницей (т. е. Марией-Терезией) управлению государства, я был бы счастливейшим из смертных. При настоящем же положении вещей терпение мое истощается, и я решил выйти в отставку через несколько месяцев».