ИМПЕРАТРИЦА ФИКЕ
Шрифт:
Совет сидел, стоял, шевелился, переминался, толпился, смотрел на спокойное лицо великого князя, И дивился Иван Иванович Малый, что на этот раз присутствовал тут же, глядя на отца с негодованием, вытащил меч из ножен и со звоном задвинул его обратно. Великий князь чуть скосил глаза на дерзкий звук.
«Эх, горяч!
– подумал он.
– Не понимает! Кровь не та! Не умен! Надо унять!»
И продолжал спокойно:
– А как будешь, боярин, в царской ставке - под рукой повидайся с вельможей Темиром, скажи, что-де великий князь Иван велел спросить-де про твое, Темирово, здоровье. И скажи - вспомни
Проехав по снегу черными перелесками, посол боярин Товарков подъехал к ставке ордынского царя, спешился и, сверкая бахтерцами, встал перед легкой деревянной оградой, опоясавшей золотоверхую белую войлочную кибитку, у которой ветер трепал гордых девять бунчуков - бычьих хвостов. Татары в промокших терлыках, подпоясанные саблями, опершись на высокие копья, стояли и мрачно смотрели, как боярин Иван Федорович Товарков, высокий и худой, прошел в вежу мимо двух священных очистительных жостров, горящих день и ночь у ворот ограды.
Боярин вступил в обширный шатер. Было тепло от очага.
Перед очагом на белых кошмах и на ковре с цветными подушками сидел Ахмат-царь. Из-под собольей шапки на Ивана Федоровича блеснули узенькие сердитые глаза, желтая широкая рука держалась за осыпанную бирюзой рукоять кинжала.
Коснувшись правой рукой кошмы, боярин сказал установленное приветствие, спросил о ханском здоровье. Затем он снова склонился в поклоне, и тогда четверо из его свиты вступили в вежу, внося богатые дары - шубу на соболях, золотой ларец кованый, сотню соболей да расшитое седло с конским кованным самоцветами убором.
Ахмату-царю не сиделось на месте.
– Не приму! Не приму даров!
– визжал Ахмат-царь, и на скулах у него проступила краска.
– Какие дары? Где дани-выходы за время девяти трав? [Лет] Нет? А теперь дары? Я пришел сюда войной, чтобы моего улусника князя Ивана наказать за неправду. Пусть он сам придет сюда и станет передо мной. Пусть он станет у моего стремени, как слуга!
Боярин Иван Федорович опять поклонился большим поклоном и степенно пошел из вежи. Тут нечего было делать, пока царь опалялся гневом.
Но в юрте же у Тельмира-вельможи положение несколько исправилось.
– Зачем великий князь меня не пожаловал, подарков мне не прислал?
– обиженно говорил Темир-вельможа.
– Я же ему завсегда помочь могу!.. Сейчас подарки бери не могу - секим-башка будет. Скажи, пожалуйста, князю великому, чтобы он меня бы не забыл.
И щелочка его узкого глаза выразительно мигнула.
Действительно, ему ли, толстому, жирному человеку, любителю вина да юных мальчиков, было ездить и сражаться в угрюмые предзимние дни, причем и будущее было так же безнадежно, как и все настоящее? И Темир-вельможа с завистью спросил:
– А как наши татаре у вас на Москве живут? Хорошо?
– Как у Христа за пазухой!
– с готовностью ответил боярин и тоже подмигнул глазом с московским прищуром.
– Действуй, князь, коли не хочешь, чтобы тебе голову здесь
И, расправив плечи, Иван Федорович внушительно добавил:
Все ведь к одному идет! Понимать надо! Сила теперь наша! Московская! Москва встает!
Ехать сам к царю Ахмату великий князь Иван, конечно, не мог: кто бы мог поручиться за его безопасность? И не раз и не два еще Иван Фёдорович ездил в Ордынскую ставку и каждый раз чего-нибудь да добивался.
Ахмат-царь уже соглашался, чтобы к нему великий князь прислал бы сына своего царевича Ивана Ивановича, но и в этом было ему отказано. Ахмат-царь соглашался вести переговоры, если будет к нему прислан от великого князя послом воевода, которого давно и хорошо знали в Орде - Федор Басенок. Басенок был в добрых отношениях с татарами, от них получил он немало даров. Но великий князь не согласился и на это.
Зато переговоры под рукой боярина Товаркова с Темиром и с другими татарскими вельможами шли настолько успешно, что при его отъездах из ханской ставки все больше и больше татарских вельмож толпилось у стремени его коня, подсаживало на седло, все больше узеньких глаз заглядывало в его московские глаза.
– Княже великий!
– сказал Иван Федорович своему господину, вернувшись в очередной раз как-то перед вечером из вражьей ставки, когда в избе на случай никого не было.
– Боюсь я!..
Он, замолчав, зорко глянул в веселые глаза великого князя.
– Чего забоялся, боярин?
– Боюсь я того, княже великий, как бы ордынские бояре сами своего царя-то не порешили!
– выговорил Товарков и стал поглаживать меховое ожерелье своей шубы.
– К тому дело идёт. Темир-то мне прямо сказывал, что ихний салтан воевать боится, ночами от дум аж преет… Не знает он, куда ему деваться…
Боярин из-под длинного насборенного рукава вытащил пять толстых растопыренных пальцев и стал их загибать:
– Назад в Орду скакать - раз! Да там наши его поджидают… Сюда, на Москву, - два - не мочно! Темир мне давеча обиняком сказывал, что остается только один путь- третий.
– И, отставив ногу в коневом сапоге, прищурив один глаз, боярин Иван Федорович вымолвил значительным шепотом: - Теперь ему уж больно гребтится переведаться за обман с его дружком - Казимиром-крулем, что тот его в такое дело всадил, да и сам помогать не пришел. И Ахмат-царь ныне своих татар шлет недаром кормиться в литовские города. А поголодает он еще на Угре немного, так и самого Казимира сожрет! Ей-бо… Ха-ха! Дело-то наше, смекаю так, выгорело, княже великий!
Боярин поклонился, и с рукой на бороде, с непроницаемым видом вышел из избы. А великий князь поднялся с лавки, встал перед Одигитрией…
Москва и москвичи, прознав про то, что великий князь шлет Ахмату-царю дары, заводит переговоры, опять стали требовать боя с Ахматом-царем. Снова загремел в посланиях своих владыка Вассиан: собственное красноречие не давало ему покоя.
К концу октября ударили уже крепкие морозы. Угра покрылась уже крепким льдом, а ордынские полки через нее все ж не переходили. Теперь москвичи, перебираясь с дозорами на татарскую сторону, сами тащили оттуда татарских «языков», полубесчувственных от холода, голодных, ожесточенных на своего владыку. Ордынская сила разваливалась на глазах.