Империум. Антология к 400-летию Дома Романовых

Злотников Роман Валерьевич

– Вам? Вы считаете себя русским? – презрительно процедил Хесслер.

– Я русский германец, как и наш император. А вот что за нация ваш Коминтерн?

– Недолго вам осталось распускать павлиний хвост, дворянское отродье, – глаза Хесслера превратились в черные щели, – и вашему клоуну-монарху тоже.

Миллер вскочил на ноги. Просто невероятно, как быстро разговор перешел в злобную перепалку!

– Хельмут, я очень прошу вас, – начал он, – не начинайте…

– Знаете, что общего у коммунистов и гомосексуалистов? – невозмутимо продолжал

рижанин. – Вам необходимо всё время собираться вместе и кричать друг другу, что вас много, что вы везде. Это дает вам иллюзию, что вы не ошибка природы. Ваш гимн, Интернационал – попытка убедить самих себя, что вы явление всемирного масштаба… а не кучка бесов, насилующих труп великой Германии.

Хесслер прыгнул вперед. С жутким грохотом полетели на пол кружки, брызги драгоценного «Хофброя» усеяли костюм фон Кейзерлинга. Нелепая, но сияющая в своем одиночестве мысль пролетела через внезапно опустевшую пещеру миллерова мозга – пиво! Мы уедем обратно – и когда еще сможем попить такое пиво! А этот дворянский хлыщ может хлестать его в России каждый день литрами!

Вдвоем с Нойером они схватили брыкающегося, изрыгающего проклятия Хесслера и силой потащили вон из кафе.

– Пустите меня! – рычал тот. – Я заставлю его жрать дерьмо!

За углом взвилась трель свистка.

– Быстрее отсюда, ну же, бегом, – прошипел Нойер.

Они бросились в боковую улицу, долго бежали, спотыкаясь о камни, затем долго пытались отдышаться в тихом зеленом дворике над каналом.

– Это провокатор, – сказал наконец Миллер, – я же вас предупреждал…

– Упекли бы нас в каталажку за пьяный дебош, – Нойер поджег папиросу, закашлялся в дыму, – и продержали б до конца недели… хорошенький скандал! А царь бы уже уехал.

Хесслер выплевывал сквозь зубы ругательства.

Поминутно оглядываясь, оправляя одежду, они вернулись на площадь и растворились в толпе.

Оливер в задумчивости шагал по верхней галерее Софийского собора, разглядывая потемневшие тысячелетние фрески. Невольно он забыл о том, что должен исследовать храм на предмет укромных мест, где мог бы спрятаться злоумышленник. В колоссальном по размерам зале стояла торжественная тишина – лишь у дальней стены негромко переговаривались за работой несколько реставраторов из Львовской императорской Академии Русской живописи.

Со скрипом приоткрылась одна из огромных золотых створок, и на мраморный пол собора упала тень. Два высоких человека в штатском перекрестились у входа и медленно, будто робея, зашагали вперед – и вскоре замерли с поднятыми вверх головами. Оливер удивился: кто пропустил штатских в храм, закрытый охранкой на всю коронационную неделю?

– Здесь еще очень много работы, – негромко сказал один из мужчин. Фогт вздрогнул – он узнал голос императора Михаила Александровича. – Но видел бы ты, Володя, что здесь было в девятнадцатом году, когда закончилась война и Царьград отошел к нам по мирному договору. И с ним мать всех церквей.

Второй – это наследник,

Владимир Михайлович, догадался Фогт. Он невольно замер, прислушиваясь.

– Вот здесь, в апсиде, – продолжал старческим, надтреснутым голосом царь, – стоял михраб, показывавший на Мекку, а вон там была ложа султана, похожая на золотую птичью клетку… я распорядился убрать всё турецкое, всё до камешка. Счистили штукатурку – и представь себе, дружок, под нею нашлись невредимые фрески и мозаики, которым десять и более веков…

Оливер увидел выскользнувшую откуда-то из-за нефритовой колонны Полину; она сделала быстрый знак художникам, и те, сложив краски в короб, проворно выбежали через боковую дверь.

– А вот здесь, смотри. Император Лев VI преклоняет колени перед Создателем, девятый век, – спокойный, торжественный голос старого царя доносился уже из другой части храма, – а это – Юстиниан и Константин Великий, основатель нашего города… средневековой столицы мира.

– Я узнал его, батюшка, – ответил цесаревич Владимир, и голос его дрожал от волнения, – просто невероятно, какая древность!

– С завтрашнего дня эти века лягут на твои плечи. И дай бог тебе сил.

– Помилуй, Господи…

Они по очереди поцеловали икону Спасителя у золотого алтаря, стали на колени. Некоторое время молча стояли так, опустив головы. Цесаревич поглядывал на отца украдкой, но тот сосредоточенно молился.

Наконец Михаил Александрович медленно поднялся на ноги и подошел к Полине. Та вся подобралась, оправила волосы под шляпкой, и было нечто в ее горящем взгляде, устремленном на этого старого человека, что заставило Оливера испытать болезненный укол ревности.

– Графиня, вы ли это? Рад видеть вас в добром здравии.

– Ваше величество, в такой торжественный момент я…

– Прошу без церемоний, душенька. Давайте я вас познакомлю с моим Володей.

Оливер, затаив дыхание, следил за встречей трех человек внизу. С верхней галереи они казались крошечными фигурками, но удивительная акустика зала доносила сюда каждый звук. Они тихо рассмеялись. Полина, сверкая черными глазками, продемонстрировала маленький дамский браунинг. «В храме с оружием – грех», – строго сказал император. «Полноте, батюшка, нас же с вами защищают», – возразил цесаревич.

Вот они, русские люди, подумал Фогт с усталой грустью. У них есть традиция, сила и красота. Долгие века истории, вера в Бога и надежда на будущее. А что имеется у меня, у шестидесяти миллионов немцев? Коминтерновские брошюры о правах женщин. Политинформация три раза в неделю. Возможность отдать жизнь за торжество пролетариата – или на Западном фронте в войне с французскими «оппортунистами» и их вождем Троцким. Или на Восточном – против консервативных славян. Даже моя русская женщина принадлежит мне лишь телом. Вот кого она искренне любит, этого высокого старца с седыми усами, измученного борьбой с раком, победителя большевиков, потомка Палеологов и Рюриковичей. Вот кому отдана ее душа…