Империя Ч
Шрифт:
В полной тишине, не нарушаемой ни хрустом ветки, ни вскриком, в прозрачных палатах теперь поднялась во весь рост женщина, а мужчина опустился на колени перед нею. Как передо мной когда-то! Время, всепожирающее время. Оно заглатывает событья, делает их своими. Хочет — повторит; но уже не с тобой. Женщина — щеки ее уже вспыхнули потным возбужденным румянцем — подняла ногу, согнув ее в колене, и поставила ступню тебе на плечо. Ее раковина, выловленная сетью из речки Уланхэ, раскрылась перед твоим лицом. Ты приблизил умалишенное лицо. Обонял запахи женщины, как зверь. Высунул язык и нащупал им соленые, исходящие соком раковинные створы. Ощутил круглый, живой катыш розового жемчуга. Я-то навидалась этаких жемчужин в доме Кудами. И фальшивых; и неподдельных; и напуганно-девственных, прикрытых от греха ладошкой; и непотребно, бесстыдно вывернутых наружу, на погляд.
Ты напряг
Я почуяла жар и влагу меж моих стиснутых ног. Я зажала кулаками груди. Так, как со мной?! Женщина отняла от уст мужчины распаленную воронку чрева. Мягко и властно толкнула его в грудь, и он упал на спину. Тонкая музыка играла в темноте, в тишине, опять исчезала. Женщина, змеевидно улыбаясь, легла на тебя, лежащего — так, что ее лицо оказалось напротив твоего торчащего мокрого копья, а ее сочащееся горько-сладкое лоно — против твоих ищущих, умирающих губ. Вы целовали друг друга в средоточья любви. Ваши стоны сплелись, как косички. Вы толкали тела навстречу друг другу, чтобы поцелуй другого влился и обнял, истомил и дотек до сердца. Ты утонул лицом в черных кудрях, закрывающих потайную раковину. Она широко разбросала ноги; они белели во мраке хвои. Рывком ты сел, и она засмеялась торжествующе и, схватив рукою твою железную, в каплях желанья, плоть, направила ее во тьму плоти своей, и воткнула в себя, и простонала длинно, дивно, будто выл зверь, будто играла древняя охотничья дудка. Она села на тебя, сидящего на ветвях и иглах, и стала раскачиваться, и петь, и выстанывать странную, дикую песню, песню без слов. Вы раскачивались, как сосна под сильным ветром, вы пели гордую песню вместе. Женщина поднималась над твоими чреслами, опускалась, все быстрей и быстрей; я видела твое лицо — оно было румяным, отчаянным и прекрасным. Вы были оба отчаянно красивы. Красивы и прекрасны — до моего последнего отчаянья, взлетающего ввысь с тока подраненным глухарем.
Я была лишняя и третья. Меня не видел никто. Я сама себя не видела. Я стояла в такой тьме, что ни рук, ни ног моих мне было не различить. Я видела, как двое, сплетясь, танцевали, сидя на устланной хвоей земле, победный танец. Вжимались друг в друга все сильнее. Налегали горячими лицами друг на друга. Женщина укрыла тебя всего, твою худую спину, плечи, торс своими черными волосами, плащом волос. Она обнимала тебя и вбирала тебя. Она сидела на тебе, как на троне. Содрогалась. Плясала. Выкрикивала охотничьи кличи.
Время, отчего ты идешь так медленно, злое время.
Отчего ты так быстро идешь.
И когда я поняла, что пляска останется вечной под зеленым колючим пологом, что никуда не уйти мне от вечной муки моей, и я застонала, сцепив зубы, и выцедила сквозь зубы проклятье, и закрыла лицо руками, чтобы не видеть больше чужой бесстыдной красоты, — женщина радостно и ослепительно закричала, и ты поднял ее, дернув вверх, над собой, как победный живой флаг, и я, отняв руки от лица, опять видела, как билась и содрогалась она в твоих руках, кричала, уже отнятая от тебя, уже выдернувшая тебя из себя, — таежная рысь, оранжевая тигрица, пахнущая мандарином и хвощом, красавица, розовая пантера, рыком своим приказавшая тебе узнать то, чего ты не узнал еще со мной, и изменить мне — на сухих, без единой слезинки, восхищенных глазах моих.
И вместе с ее криком закричала и я, молния сотрясла и меня, ударила внутрь меня. Я схватилась за живот и повалилась на еловый лапчатник. Тьма милостиво накрыла меня — так Кудами накрывала толстоклювого ара, бестолковый подарок богатого испанского офицера, бормочущего в клетке непотребства, черным платком.
ЦЕСАРЕВИЧ
Попасть на Острова — это надо суметь.
Как она попала на Острова? Убежать из Вавилона — не штука; убежать из Града-Пряника — нет охоты. Что, кто толкнул ее в спину? Царь занемог; поговаривали о скорейшем воцаренье Наследника, газеты пестрели заголовками и сообщеньями: как Наследник намерен жениться и на ком, что он ест, что он пьет — а любил Наследник более всего сладкое испанское вино, херес и мадеру, и хороший портвейн тоже любил, и ему важные господа, его родня, бутылочки портвейна все время дарили. Вон из Вавилона,
Бородатый дядька, верно, из служащих, в скромном пальтенке с заплатами на локтях, сработанных заботницей-женой, ухватил ее глазами; крикнул весело: “Эй, девчоночка, что так жадно глядишь… хочешь вдаль, в неизвестность?!.. А деньжонок нет счастливый билет купить?!..” — “Мне делать тут нечего, в Вавилоне, — отвечала она доверчиво, — я все перепробовала. Худо тут мне, дяденька. Может, в других землях люди и получше живут. Хочу туда!” Бородач засмеялся, хлопнул себя по карману, вскричал: “Поедешь со мною по Новой Восточной Дороге?!.. я еду до станции Бира, это далеко, девочка, страшно далеко — надо ехать неделю, другую, месяц… на краю света!.. будем обедать в ресторации, я тебя буду водить туда, сажать за столик, как даму… одному путешествовать скушно — решайся!.. я честный мужик, я тебя не трону и пальцем… в одном купе поедем, а не трону, вот святой истинный Крест…” А глаза прищуренные, добрые, хохочущие беззлобно, хорошие. Она кивнула. Они вместе подбежали к окошечку, откуда раздавали бумажки на проезд, и дядька сунул туда деньгу, в то время как его багаж сзади волок на решетчатой тележке пузатый и одышливый, с серебряной бляхой, носильщик.
Они впрыгнули в поезд за три мгновенья до того, как он тронулся и пошел, и пошел, набирая ход, торопливо и резко стуча на стыках страшными колесами. “Располагайся, это наше купе, можешь раздеться, я не смотрю”. Она оглядывалась восторженно. У нее не было с собою никакого багажа, даже халатика. Все свои вещи она оставила там, в доме последнего хозяина, да и какие у нее были вещи? Три тряпки? Два бедняцких украшенья в шкатулочке? Самая большая драгоценность — ботинки на шнуровке — были при ней: на ней.
Дядьку она не помнит как звали. Он деликатничал с нею, миндальничал. Он представлял ее в вагоне-ресторане своей дочерью. Он заказывал ей лучшие блюда, весело, довольно глядел, как она ест: а бланманже ты пробовала когда-нибудь?.. а креветок?.. а жареное мясо в винном соусе?.. а лионские кнели?.. Официанты радостно несли на их качающийся, ходящий ходуном столик графин с темно-красным лафитом, с абрикосовым ликером, торжественно ставили. Она чувствовала себя царевной. Мужское вниманье льстило ей. Он, когда они поздно вечером оставались одни в двухместном купе, вежливо откланявшись, выходил в коридор, чтобы она могла раздеться на просторе, не стесняясь никого, и юркнуть под одеяло. Она скидывала платье, выключала газовую лампу. Благодетель входил, предварительно постучав. Она молчала — делала вид, что уже спит. Он понимал ее обман. Усмехался в бороду. Гладил ее лицо шершавой огрубелой ладонью, и это называлось на их языке — спокойной ночи.
Через несколько минут он уже мирно храпел. Она поднималась на локте, откидывала вагонную штору, глядела вдаль, на бегущие мимо поля и луга, нищие деревни и сизые от росы лощины и перелески, на черных иссиня ворон, мертво сидящих на придорожных столбах. Взглядывала на брегет, отцепленный дядькой от атласного жилета: три ночи… четыре утра. Звезды бежали высоко в небе над поездом, вместе с поездом. Под утро она засыпала, и счастливая улыбка чудесного путешествия плыла на ее губах, как маленькая уклейка.
Она не боялась летних гроз. Чем дальше они продвигались на Восток, тем страшее были налетающие внезапно грозы — с синими и зелеными молниями, с ураганным ветром, приминающим все живое к земле, с изломанными, поверженными наземь деревьями, расщепленными повдоль могучих стволов.
В одну из грозовых сибирских ночей, на безымянном разъезде, на сиром полустанке, дядька вышел покурить на платформу, зачем-то напялив, хоть и тьма ночная спустилась уже, и все восхищенные зрители спали, — шикарный атласный белый жилет, богатый позолоченный, в алмазных искорках, брегет, и модную велюровую шляпу, — стоял и курил, а паровоз гудел призывно, и молнии уже хлестали наотмашь из загустелых, как черная сметана, туч, и разбойные люди-шатуны приняли его за роскошного столичного богача, — ух, должно быть, карманишки денежкой под завязки набиты!.. прикончим-ка его, ребята, пожива ждет нас хороша… — и убили, ткнули в него длинным острым таежным ножом, как в медведя. А карманы-то и пусты оказались — крошки табаку, крохи печенья, которым он попутчицу прикармливал, как птичку.