Империя Ч
Шрифт:
В зале гас свет. Софит выхватывал ее из тьмы — всю ее облитую слепящей белизной высокую фигуру, смуглые, чистой линии нежные плечи, широкие бедра. Она двигалась по сцене, как олень движется по опушке леса — смело, настороженно, стремительно, грациозно. Откидывалась назад, перегибалась в резких танцевальных па. Замирала на миг — и мужик в котелке, с завитыми в кольца, нафиксатуаренными усами, поднимал рюмку, не отрывая глаз от нее, от черной ласточки на черной сцене в ярко-белом круге, чокался с ее призраком, бормотал: “Твое здоровье, чаровница… l’amour est le temps d’une soupire”. Она пела весь традиционный, старинный цыганский репертуар — и “Что делать, сердце, мне с тобою”, и “Ехали цыгане”, и “Цыганскую венгерку”, и старинную таборную “Ой, возьми, возьми меня на ярмонку”, и плечи ее бились пойманными в силки птицами, и ноги уже отбивали чечетку, и из глаз сыпались искры, и, проходясь по сцене вдоль рамповых софитов и толстых восковых свечей, она уже поднимала ногу, закидывая ступню назад, к бедру, и с размаху ударяла себя ладонью по щиколотке, вскрикивая: а-ах!.. родимые!.. —
И в тишине она спрыгнула с дощатой сцены в зал. Круг белого света следовал за ней по пятам. Она прошла вглубь примолкшего зала, села на пол у первого попавшегося стола. Завсегдатаи восторженно глядели на почтившую их вниманьем примадонну, куски и рюмки повыпали у них из рук. Черноволосая голова закинулась. Глаза зажмурились — так жестоко излучал звездную белизну софит. Руки взметнулись к затылку, распустили пучок гладко зачесанных, чуть вьющихся волос. За эти годы без тебя, Василий, она отрастила косы — густые, тяжелые темные, ночные косы, и ее любовники любили играть ее волосами, окунали в них лица, губы. Где ты, Василий. Может быть, ты в этом зале. Давай я тебе, тебе “Невечернюю” спою. Ты ведь не слышал никогда, как я пою. Так послушай, если ты слышишь еще.
— Ой, да невечерняя
Заря разгоралася -
То со дна души моей
Да Солнце подымалося…
— Что это за слова?.. цыгане так “Невечернюю” не поют, — прошептал седовласый, благообразный старичок за столиком, трогая себя за пуговицу выцветшего мундира. — О чем это она?.. Ни Маша Абросимова, ни Ася Вяльцева этак не певали…
— Молодой цыган стоит,
Держит за руку цыганку,
Хочет увести с собой
Да в даль широкую!..
Она обхватила колени руками. Так и пела — с запрокинутой головой, ее затылок касался ее спины. Певицы в таком положеньи не поют, а задыхаются. Она не задыхалась. Она хулиганила, как хотела. Легла на спину, на пол. Голос лился из нее вверх, к погасшей, мрачно-огромной ресторанной люстре, качавшейся над головами людей на сквозняке, как погибшая планета.
Даль широкая. Даль далекая. Небо огромное. Море бескрайнее. Всего она навидалась. Во всем наплескалась. Везде тонула, везде горела. Она… заслужила хорошую жизнь?! А что ты называешь хорошей жизнью, ты, ресторанная певичка, птичка?! Оркестр молчит. Один твой голос, одинокий голос, парит и плачет в вышине. В далекой дали. В поднебесье. Трепещет и замирает, как жаворонок по весне, над мартовским полем. Господи!.. хоть раз увидать… стать на колени в талом снегу, зачерпнуть ладонью чернозем, поднести к лицу, вдохнуть…
В молчаньи погас последний одинокий звук. Повис тихий вдох — будто певица хотела продолжить песню. Не смогла. Молодой цыган не увел за руку в широкую даль свою цыганку. Она отказалась. Она с ним не пошла. Она ушла с другим.
Сгас и белый софит. Кромешная тьма. Пауза молчанья. Пустота.
И сразу все взорвалось воплями, вспышками, брызгами света, ламп, люстр, свечей, софитов, криками: “Браво!..”, все повскакали с мест, били в ладоши неистово, пили залпом вино и водку и разбивали, бросая через плечо, рюмки, обнимались, целовались в порыве единого восторга и всеобщей любви, кое-кто из зала уже подбежал к актрисе, схватил ее на руки: качать!.. качать!.. — и она уже взлетала в воздух под выкрики и ахи и бурные изъявленья любви, и лица перемешались — раскосые китайские, желтые филиппинские, смоляные негрские, утонченные европейские, бородатые и широкоскулые мужицкие — русские, — людские лица смел воедино, в одно общее море, удивительный женский голос, творивший чудеса, отнимавший сытость и покой, а взамен даривший щедро огненную тревогу, тоску, томленье, счастье. Все орали: виват!.. виват!.. королева певиц!.. царица ресторанов!.. бис, браво!.. публика, скинемся еще, вывернем карманы, отдадим последнее, у кого сколько есть, упросим несравненную — пой нам еще, пой до полночи, до утра!.. Пой — всегда!..
Ее, запыхавшуюся, вишнево-алую от пенья и качанья, опустили наконец на пол. Черные глаза горели на намазанном белым гримом лице. Она всегда мазалась белым гримом на концерт — в память Вельгорского.
— Фу-дзи-ва-ра!.. Фу-дзи-ва-ра!..
Фу. Дивный звук “фу”. Чудный иероглиф. “Фу” по-китайски означает “счастье”. Видишь, сенагон, твое имя принесло мне счастье. А ты погиб в зеленой пучине. Так тебе и надо. Слишком жаден ты был.
А ведь я даже не знаю, как твоя фамилья, Василий.
Как я стану в мире искать тебя?!
Я не буду тебя искать. Я же не искала своего…
Она затрясла головой, провела ладонями по лицу, будто умываясь. Молния улыбки опять прорезала ее разрумянившиеся щеки.
— Я с вами!.. Спасибо, дорогие!.. Я люблю вас!.. Я буду всю ночь петь для вас!..
Сквозь толпу к ней протискивался ее импресарио, мсье Жермон. Его желчное, сухопарое лицо сердито перекосилось.
— Великая актриса устала, господа!.. — безуспешно пытался он перекричать беснующуюся толпу. — Горло не железное!.. Здоровье артиста стоит денег!.. У мадам завтра выступленье на Императорском рауте, во дворце Солнцеликого!.. Если мадам завтра будет не в форме, спросят же с меня, я слежу за ее самочувствием!.. Бросьте!.. Пустите!..
Ее не отпускали еще целый час.
Угомонились все уже под утро, только после того, как старый метрдотель,
ГОЛОСА:
О, наша госпожа… она самая красивая, самая добрая!.. О, великий Будда, я благословляю тот день и час, когда меня взяли к ней в услуженье… Меня матушка из деревни привезла… Шан-Хай — большой город… здесь много и кафэ, и ресторанов, и публичных домов… есть где девушкам работать… но также многие и без работы остаются, выброшены на улицу… таким — плохо… матушка хотела меня сначала пристроить в ресторан судомойкой, а потом ей присоветовали… нашептали: тут такая богатая госпожа живет, вон, вон ее особняк, туда суньте нос… она сердобольная, у нее полон дом девочек — отовсюду, из всех провинций… шуршат, как мыши в подполе… платит она щедро, много… и — не бьет!.. ведь не бьет же, никогда не бьет своих девочек, это самое главное… И вот матушка меня привела сюда, мы постучались у входа, а двери все в позолоте, в резьбе, мы даже испугались, богаче, чем у самого Императора… Кто ж она такая, эта госпожа Фудзивара?.. — спрашивает матушка; нам говорят: вы что, деревенские дуры, с Луны свалились, ведь она же певица, знаменитая певица ресторанов Шан-Хая… на всю Поднебесную ее слава гремит, она платьями в алмазах сцены заметает, как метелью… Она нас приняла. Матушку сразу одарила — деньгами, отрезами… как в сказке… А меня взяла, и упрашивать не надо было. Глядит на меня, а у самой глаза по плошке. Большие такие… печальные. Глядит на меня, как на ребенка своего! Ну, думаю, у самой-то детей нет…И точно. Бездетная. Добрая! Спать нам дает сколько влезет — нас у нее много, не ты, так кто другой твою работу сделает. Но нам совесть спать не позволяет: еще чего, мы у такой хорошей госпожи да вдруг будем спать!.. Вскакиваем с постелей ни свет ни заря. Мне достается протирать полотенцем посуду после завтрака, фарфоровые, перламутровые чашечки, блюдца, молочники, кофейники, супницы и расставлять их в буфетах и шкафах за стеклами, чтоб не запылились. Я так нежно, любовно протираю перламутровые блюдчки, чашечки, похожие на ракушки!.. когда госпожа пьет из них чай или кофе, она так изящно держит чашечку, что кажется — она с ней, с чашечкой, и родилась… Должно быть, она очень знатная. Мы с девочками шушукаемся все: гадаем, может, она из королевского рода. Родня Императора… богдыхана?.. А может, она родом из тех загадочных мест в Тибете, о которых говорить простым людям в Поднебесной запрещено, лишь доподлинно известно, что оттуда, с высоких звездных гор, родом все цари и владыки и все самые красивые женщины на земле?.. Когда мы пытались расспросить ее про это — она только хохотала, закидывая к огням люстры свое хорошенькое личико. Таится… не хочет говорить… Ну да, происхожденье человека богатого — это всегда тайна, это толко мы, бедняки простецкие, знаем, откуда вышли: из деревни Тай-Бэй либо Цзы-Шу, и весь сказ. И все про это в округе знают. А с богатыми — не так. Про них всегда все неизвестно. Они скрывают свое лицо за драгоценным веером, они смеются, и жемчуг дрожит на их груди. Ах, наша хозяйка — чудо!.. Ни к кому больше никогда, во всю свою жизнь, в услуженье не пойду… Вот только бы она жива, здорова была, я каждый день в кумирне за нее великому Будде молюсь…
Она давно уже не моталась по номерам, не снимала углы в гостиницах. Она забыла, как это делается. Роскошество ее шан-хайских апартаментов волновало ее до сих пор: неужели это она, она, чернавка Лесико, занимает такой чудовищно громадный особняк, и в нем целых три этажа, и не сочтешь сколько комнат, и двери все с лепниной, и повсюду на стенах светильники и большие картины, написанные маслом на холсте, и художники самые дорогие в Шан-Хае, и работы заказные, а есть и подарки, и в спальнях — а их, о чудо, несколько — и зачем?.. для гостей, должно быть!.. — шкафы битком набиты нарядами, у нее гардероб, как у Английской королевы, не иначе, вот что делают деньги, сто платьев, сто шуб, сто туфель — на выбор: и замша, и позолота, и драгоценные меха, — говорят, ей особенно к лицу манто из серебристо-серых северных песцов, зверя редкого в Китае, и пелеринка из китайской голубой земляной выдры. А драгоценности в ларцах на витых ножках, с крышками в виде песьих и львиных голов — крышку откинешь, а внутри нестерпимый блеск, зажмурь глаза, а потом опять открой, — и это все ее, личное, все ей принадлежит, все куплено на ею самою заработанные монеты. Она брала в задумчивые руки аметистовые колье, брильянтовые диадемы и кулоны, кольца из густо-алого и темно-зеленого граната, связки жемчужных ожерелий. О, ныряльщицы ама. Это вы там, далеко, в незабвенной Ямато, добываете на дне моря жемчуг. На дне… моря. Почему она не жемчуг. Почему она здесь и живая. Ее место — на дне моря.
Мадам, мадам, ложитесь, отдохните!.. Прием у Императора назначен на поздний вечер… вы после концерта, устали… вам необходимо выспаться. Косоглазенькие девчоночки захлопотали вокруг нее. Девочкам отлично платит мсье Жермон. А она верит, что они любят ее искренне. Она хорошо усвоила, что здесь, на Востоке, все замечательно продается и покупается: ласка, любовь, забота, вниманье. А на Западе?!.. А… в Вавилоне?!.. К черту Вавилон. Не думать. Закрыть глаза. Девочки кладут к ее вискам примочки с уксусом. Зачем такая мышиная возня. Она не Императорский ребенок. Неужели ты когда-то была ребенком, блестящая, богатая шан-хайская дама. Ты помнишь свою мать?! А тебя… тебя помнит твой…