Империя Дикого леса
Шрифт:
Украшения и ленты сняли только вчера, вместе с огромным, в тридцать футов шириной, плакатом «Поздравляем с пятнадцатилетием, Алексей!», который простирался между шпилями-близнецами остроконечных крыш особняка. Подарки прибывали лавиной. Послы отдаленных провинций являлись, казалось, каждые пятнадцать минут и вручали то ежевичную настойку, то деревянные игрушки ручной резьбы, которые мальчик давно перерос; являлись они и с робкими прошениями, которые Григор стоически выслушивал, отводя просящего в сторону и терпеливо кладя руку ему на плечо. Для народа устроили парад, и оркестр играл торжественный марш, а семейство с помоста наблюдало за излияниями всеобщей любви к наследнику престола. Алексей высиживал все
Когда площадь опустела, а июльское солнце вышло из зенита и начало клониться к зеленым холмам далеко на западе, настал заветный час. Вернувшись в усадьбу, где суетились слуги, подготавливая все к вечернему торжеству, Григор позвал сына с собой к каретному сараю, якобы помочь в каком-то скучном деле. Алексей, хоть голос его уже выдавал накопившуюся за день усталость, бодро согласился, и оба вышли в парадные двери. Со двора до Александры донеслось громкое восклицание сына — и в этом тоненьком вскрике прозвучало еще не до конца покинувшее его детство. Она торопливо подошла к окну, чтобы посмотреть, как начальник конюшен при сияющем гордостью Григоре подводит мальчику его первую собственную лошадь — угольно-черную кобылу с ослепительно-белой звездой между карих глаз.
Что ж: вот он. Пятнадцатилетний мальчик. Уже больше не ребенок. Юноша. Почти взрослый. Будущий мужчина. Политик. Государственный деятель. Муж. Отец. Ее сын.
— Мама! — снова позвал мальчик. — Я хотел покататься на Чернушке, но папа сказал, что сначала нужно спросить у тебя.
— Неужели? — вскинула она брови, забавляясь. Жара отступила. Стакан воды показался абсолютно ненужным. Появление мальчика освежило ее. — Так и сказал?
Алексей знал эту игру:
— Да, так и сказал. А я сказал, что спрошу. И вот я здесь.
— И?
— И… — Алексей улыбнулся шире. — Можно?
— Ты говорил с мистером Купером? — это был начальник конюшен.
— Нет, но папа сказал, что его можно попросить, если он не очень занят.
— А алгебру сделал?
Улыбка исчезла, сменившись лукавым выражением лица:
— Да, мама. Мисс Брайтон говорит, что я справился довольно удачно.
— Довольно?
— Так она сказала, — он помедлил, гадая по лицу матери. — Это ведь хорошо, правда?
Александра постаралась сдержать материнскую заботу:
— А отец сказал, что можно?
— Да, — сказал Алексей и немного расслабился, видя, что шансы внезапно возросли. — Он сказал, что можно, но надо спросить у тебя.
— Что ж, хорошо, — согласилась Александра. — Поговори с мистером Купером. Если он не слишком занят.
Мальчик просиял.
— Да, мама! — внезапный энергический порыв буквально подбросил его в воздух, и он молнией понесся на другую сторону усадьбы.
Александра окликнула сына по имени. Мальчик, только-только достигнув тени дома, остановился. Тогда она что-то сказала ему — что-то, что никак не могла вспомнить потом, позже, когда снова и снова проигрывала всю сцену в мыслях, как закольцованную пленку. Тот момент, когда мальчик ступил в тень, каждый раз обрывался, плавно и безупречно сливаясь с картинкой, которая ему предшествовала — с тем, как он вышел к ней из убежища той же самой тени. Она что-то ему сказала: быть может, пару слов предостережения, знак материнской заботы, надеясь, что он унесет их с собой, как амулет, хранящий от беды. Или что-то неважное? Бессмысленное требование, напоминание, что подобные радости всякий раз нужно заслужить прилежным трудом. Ответа так и не нашлось. Позже она
Потому что больше ничего не было.
Пожалуй, бессмысленно и вспоминать.
Она стоит в садовом чулане и стягивает с рук перчатки. Вешает соломенную шляпу на крючок. Что-то коротко говорит главному садовнику. Вспоминает про стакан воды. Открывает заднюю дверь, проходит через застекленный зимний сад по черно-белым клеткам пола в фойе. Здоровается со служащим, занятым работой. Входит в кухню, тихо кивает прислуге, стараясь быть незаметной. Подставляет пустой стакан под кран. И тут: крик со двора, громкий крик, доносится через окно. Поднимает глаза и видит, как взбесившаяся вороная лошадь встает на дыбы. Мистер Купер пытается удержать поводья.
Ее сын Алексей, только-только отпраздновавший пятнадцатое лето, лежит на земле.
Она уронила стакан в раковину — хрустальные осколки разлетелись крошечным взрывом — и понеслась к парадным дверям. Распахнула их настежь — в ее изящных руках откуда-то взялись невиданные силы — и бросилась во двор. От каждого удара сердца все внутри содрогалось. Мистер Купер с воплями пытался сдерживать лошадь, которая ржала и била копытами. Но никакие препятствия не могли помешать Александре добраться до сына, хоть она чувствовала, как лошадь колеблет воздух вокруг нее и взметает копытами гравий.
Кровь. Много крови. Мальчик был бледен и недвижен, словно камень. Словно белый камень. На землю лилась багровая струйка, собираясь в лужицу вокруг его головы. Волосы слиплись от свежей крови. Глаза были закрыты.
Она схватила сына за плечи и прижала к груди. Прокричала его имя. Обвила руками безвольное тело и стиснула в объятиях со всей силой и любовью, какие только в ней были. Ей показалось, что она ощутила несколько последних ударов его сердца. Слабых, призрачных. Словно завитки дыма, растаявшие так же быстро, как появились.
Она чувствовала, как он ускользает. Как четырнадцать зим исчезают в небытии.
Ей сказали, что лошадь что-то испугало. Вспышка яркого летнего солнца в витражном оконном стекле. Вспорхнувший из гнезда дрозд. Кобыла сбросила с себя его тонкое тело, словно куклу. Он ударился головой о булыжники и умер, не успев и вскрикнуть. Ей доказывали, ее уверяли, что мальчик ничего даже не почувствовал. Но никакие уверения не могли успокоить демона в груди Александры. Многие дни она провела у безжизненного тела сына; она велела агентам из похоронного бюро научить ее обмывать тело и исполнила омовение с той же любовью, с какой делала это, когда мальчик был жив, нежно проводя землисто-желтой губкой по его перламутровой коже. А ведь при жизни он всякий раз устраивал такой кавардак, когда его нужно было купать! Ей приходилось буквально силой держать сына среди брызг воды и пены, чтобы вымыть ножки, плечи, крохотные пальчики: он заливался радостным хохотом, а она пыталась сохранить самообладание и быть рассудительной матерью. Воплощенная картина умиротворения. А теперь он лежал тихо и совсем не возражал против купания.
Быть может, именно тогда она решила, что эта неподвижная вещь — не ее сын. Что было еще что-то неуловимое, некогда вдыхавшее жизнь в это мертвое тело. Мальчика похоронили со всеми почестями, и тот же оркестр, что играл на его дне рождения, пригласили для похорон. Григор, конечно, оставался в постели — он взвалил на себя вину за смерть сына и теперь едва мог подняться под этой тяжестью. Демон в ее груди рос и становился все шумнее, и муж стал ей противен. Пока гроб опускали в землю, она стояла молча, не обращая внимания на соболезнования других скорбящих.