Империя наизнанку. Когда закончится путинская Россия
Шрифт:
— Видите ли, — сказал я, — вы ничего особенного в этой жизни не совершили. То, что вы спекулируете скобяными изделиями, говорит о предприимчивости. Но не дает оснований на суждения морального порядка.
— Много я наспекулировал! — сказал поляк с досадой, — Воротилу нашли, как же. Купил кастрюлю за один евро, продал за полтора, а три ушло в налоги…Всю жизнь спекулирую, а государству остался должен. Это не газом торговать… Не Юго-Восток перекраивать. Сейчас, небось, на хохляцкой войне
— Послушайте, — не удержался я, — а скучно, наверное, кастрюльками торговать? Сегодня кастрюльки, завтра кастрюльки…
— Убивать, наверное, веселее. Вот, подрастает солдат.
— А грубить все-таки не надо. Стыдно.
— Воспитать меня решили… Перед кем вам стыдно? Вот, поедет дурень в Донецк, станет в людей стрелять… Вам за меня стыдно…А перед тем, кого дурак убьет, не стыдно? Кто виноват, что женщина дебила вырастила? Капитализм американский виноват? Ротшильд? Стыдно вам за меня!
— Если наладить образование в стране… — сказал я.
— И что будет? Посмотрите на прыщавую рожу! Мальчик или сопьется или станет убийцей. Хорошенький мальчик — центнер весом… А завтра поедет убивать.
— Никуда не поедет, — сказал я, — Сева всего боится. Вы заметили, он с вами в коридор выйти испугался, а ведь он вдвое крупнее вас. Они нестрашные, этим подростки. Просто неразвитые.
— А если таких мальчиков сто? А когда из них собирается армия? Вам за меня стыдно… Вы бы лучше на этой Ларисе женились.
— Как это? — я растерялся.
— Женитесь, серьезно говорю. А что еще можно сделать? Женитесь на этой тетке. Живите с ней в одной комнате. Спите в одной постели. В кино водите. Воспитайте болвана — ее сына. Неприятно, да? Потерпите. Может быть, через десять лет из мальчика выйдет человек. Может быть, он программистом станет.
— Почему именно программистом?
— А кем же еще? Композитором? Композитором вряд ли станет.
— Считаете, другого способа нет? Только жениться?
— Понятия не имею. Как дуру сделать счастливой? Может быть, никак не сделать. Может быть, способа такого в природе нет. Но вы попробуйте. А? Попробуйте.
— Не хочу, — сказал я.
— Правильно. И никто не захочет. Дураков нет. А, если вы не хотите истратить жизнь на эту бабу, так не обижайтесь, что у нее получаются дрянные дети. Воспитывать некому. Других детей у нее никогда уже не будет. Только бандиты и уроды.
— Не преувеличивайте.
— Знаю, что говорю. А учить меня не надо. Кастрюли вам не нравятся. Я же не спрашиваю, что именно вы в Берлине продаете. Едете, можно сказать, к врагам России — вчера еще с немцами воевали.
— Это вы верно заметили.
— А вы, тем не менее, едете в Берлин, совесть свою придушили, верно?
— При
— Лагеря по всей Европе немцы поставили, вот уж где фашизм-то был.
— Так они раскаялись…
— Держи карман шире.
Мы постояли молча. А что тут сказать.
— Вы все-таки извинитесь перед женщиной.
— Извольте. Мне не сложно.
Мы вернулись в купе, и поляк извинился.
Лариса поджала губы, на польские извинения ничего не ответила.
Подросток Сева сказал:
— Не надо нам вашего извинения. Обойдемся. Мы Украину освободим, а потом еще и в Польшу придем.
Ехали молча; скоро все задремали. Среди ночи вагон остановился, и поляк злорадно сказал, что поезд дальше не пойдет — объявили войну с Белоруссией.
— Как? С Белоруссией? — ахнула Лариса.
— А так. Русский мир чтобы построить. Выведут нас сейчас в поле и грохнут.
Однако поезд пошел дальше, медленно, толчками — но шел вперед. Потом объявили, что поезд прибывает в Минск.
— Вот как хорошо. Приехали мы, Севочка. Сейчас бабушка нас встретит. Радость какая, Севочка. Ты ведь рад, что к бабушке приехали? И драники свои любимые поешь. Со сметанкой.
Лариса застегнула чемодан, рукав желтой кофты остался снаружи. Она потащила чемодан по проходу; крупный подросток Всеволод шел за матерью, руки в карманах. Они не попрощались.
Мы остались с поляком вдвоем.
— Не все патриоты такие, — сказал я, — Мальчик просто глупый. А есть идейные, умные, страстные люди.
— Умные еще хуже. От большого ума нашу Польшу в крови топили, от ума и страсти.
— Вы про польское восстание? Про Суворова?
— А, что теперь вспоминать. Да мне, признаться, все равно. Утопили в крови, и ладно. Значит, так надо было. Какой я поляк? Я из Таганрога. Женился двадцать лет назад на полячке, варшавянином стал. Хотя развелись давно.
— Дети есть?
— Общих не было; у нее от первого брака двое — девчонка славная, а сын по карманам шарил. Не подружились. Разбежались мы с паночкой. Давно в Польше живу, можно сказать ополячился, сам паном стал.
— Скучаете по России?
Он пожал плечами.
— Жизнь прошла. Скучай — не скучай, лишних лет не добавят. Эту жизнь доношу, и ладно. Пойду в вагон-ресторан, соточку приму и покурю. А там уже и Варшава. Прощайте.
— Всего доброго.
Он ушел, а я стал смотреть в окно на белорусские, а потом и на польские степи. Потом поезд остановился, постояли пять минут в Варшаве. Потом вагон качнуло, опять пошли за окном одинаковые плоские пейзажи, пакгаузы и кирпичные пристанционные бараки, которые во всех странах мира одинаковые. До Берлина было еще шесть часов езды.