Империя «попаданца». «Победой прославлено имя твое!»

Романов Герман Иванович

Петр быстро пошел, почти побежал к огромным дверям, как тут они раскрылись, и на мороз в одном легком вечернем платье выскочила Като. Родимое лицо, светящиеся радостью большие глаза, рассыпавшиеся по плечам несобранные черные волосы.

– Петер!

– Роднуля! – Петр сжал ее в крепких объятиях, поцелуй ожег губы кипятком, и его сразу кинуло в жар. И запах, подзабытый запах волос закружил голову. Только сейчас его руки почувствовали, как дрожит в них самая желанная на свете женщина. – Что же ты на мороз ночью выскочила?! Почему не

спала?!

Рывком подхватив жену на руки, он совершенно не ощутил тяжести. Правду говорят, своя ноша не тянет. И тепла дворца не почувствовал, настолько его колотило жаром. И жена вся дрожала, прижавшись к нему и цепко обняв руками за шею, так крепко, будто опасалась, что он вывернется из ее рук и исчезнет, и шептала по-немецки такие горячечные слова, что Петр почувствовал, что сходит с ума от охватившего его желания.

Ничего не видя, он нес жену в спальню чисто автоматически, ноги знали дорогу, а сам прижимал к себе мягкое тело. Ее теплые губы целовали щетину на его щеках, а слова расплавленным воском падали в душу:

– Мое солнышко, как я тебя заждалась!

Фрейлины порскнули от дверей опочивальни, лакей еле успел открыть перед ним створки, иначе бы Петр вынес бы его вместе с ними пинком. Он только оглянулся на секунду – верный Денисов понимающе мигнул глазами, одним жестом разогнав придворных, и положил ладонь на рукоять сабли, как бы говоря: «Не беспокойся, царь батюшка, сюда войдут только через мой труп», а другой рукой бережно и наглухо прикрыл за царственной четой тяжелые дубовые створки.

– Като! – только и прохрипел Петр, положив жену на широкое супружеское ложе. И больше ничего не сказал – все слова были запечатаны ее жгучим поцелуем. Обезумев от терзавшего его желания, и откуда только сила взялась, он ухватился пальцами за платье и рванул, издав животный вопль.

Ткань с треском разошлась, открыв глазам восхитительную грудь, в которую он тут же впился губами…

– Мы обезумели, муж мой…

Голос Като прозвучал с такой восхитительной хрипотцой, что Петр разом очнулся от наваждения. Вот только сожаления в нем не было, одно ликование. Да и жена еле сдерживала рвущуюся наружу радость. Одеяло было откинуто, горячее женское тело обжигало, и Петр начал мучительно соображать – это когда он успел раздеться, разобрать кровать и разоблачить женушку ненаглядную.

Чуть повернув голову, он жадно поцеловал жену, которая не менее страстно ему ответила, и с трудом оторвался от горячих губ и, всмотревшись в свою любовь, невольно закряхтел – у Като были вспухшие губы, шея, плечи и грудь в багровых пятнах засосов, с красными следами от его пальцев.

Покосившись на пол, он заметил разорванные ошметки платья и свою одежду, щедро разбросанную по ковру. Судя по золотистым блесткам рассыпавшихся кружков, мундир он снял, отрывая пуговицы с корнем.

– Прости, – только и сказал, показав рукой на пол. Като тихо засмеялась в ответ, еще крепче прижалась, закинув горячую ногу ему на живот.

– Изголодался

ты, мой родной! – тихо, с волнующим придыханием прошептала женщина и чуть громче добавила: – Знал бы ты, как я по тебе соскучилась?! Вдыхаю твой запах и не могу надышаться. Я тебя сама вымою, можно?! И поесть надо, как же я за…

– Лежи, – он придержал рукой вскинувшуюся жену.

Сам понимал, что разит от него потом за три версты, и немудрено, сколько дней и ночей провел в дороге. И тут же сделал зарубку в памяти – связать страну реками хорошо, но проблемы зимой начинаются, когда лед встает.

– Погоди, я покурю. – Петр осторожно освободился от ласковых объятий, встал с кровати и нагишом прошлепал до заветного кресла. И остолбенел – в хрустальной пепельнице лежали три окурка, а рядом пачка папирос и спички. Это кто ж курил в царской опочивальне?

– Я их приказала оставить и не убирать, – от кровати донесся голос Като. – Знаю, что ты не любишь грязные пепельницы, но мне так было легче весь год. Подойду, понюхаю, и хорошо становится, словно ты рядом.

– Я люблю тебя, – только и сказал Петр в ответ. Вытянул папиросу и закурил, с наслаждением затягиваясь, ведь полдня не курил, если не больше. – Как дети, дела?

– Хорошо, муж мой. Спят они, не знали, что ты так скоро прибудешь. Я читала, когда шум услышала, – весь день места не находила, чувствовала, что счастье близко.

– Близко, – согласился Петр, затушив окурок и доставая новую папиросу. – Ближе, чем ты думаешь. Я на юг больше не поеду.

– Турки на мир согласились?! Ты будешь со мной теперь рядом?! – Жена вскочила с кровати, озаренная радостью. Ее нагое прекрасное тело снова вызвало у Петра острый приступ желания, такой, что с трудом сглотнул.

– Румянцев их сейчас до кондиции доводит. Прутского побоища им за глаза хватило, как и горящего Константинополя. Да и с Греции их Репнин выпихнул. Торгуются пока, но и мы уперлись. Хотя Грецию придется отдать, но взамен вытребовали право покровительства над всеми христианами. Так что повод для новой войны теперь уже нам искать не придется!

– Всю отдать? А как же Проливы? – охнула Като. Петр усмехнулся, над женщиной сейчас взяла верх императрица.

– Морея за нами остается, как и изрядная часть островов Архипелага, а потому форты в проливах нам не нужны. Мы их сами за глотку возьмем, если османы препятствия нашим судам чинить начнут. Вот так-то!

– А как с Крымом?

– Убиваются, что татары нам присягнули. Те, кто успел. Казаки сама знаешь что натворили. Но мы ни при чем – Дон мне номинальный вассал, как прежде Крым султану!

Супруги дружно засмеялись, и, утерев слезинки, Като спрыгнула с кровати, подошла к креслу и встала перед ним на колени. И с такой брызжущей из глаз любовью посмотрела, что Петр остолбенел. Такой он еще не видел жену – горячая в постели, она в постоянном общении была с ним чуть холодновата и никогда так на него не смотрела.