Империя попаданца. Трилогия
Шрифт:
Именно на них вся надежда – дюжина стволов, заряженных картечью, должны были здорово проредить гвардию, тем паче перекрестным, косоприцельным и прослойным огнем. Типичный «огневой мешок», о котором здесь ни сном ни духом еще не ведали, его только генерал Бонапарт через тридцать лет придумает, артиллерист от бога. Гудович только головой мотал, слушая пояснения Петра, да пробормотал восхищенно: «Ваш великий дед недаром бомбардирское дело любил…»
Петр время от времени присаживался да курил спокойно, окончательной развязки ожидая. Сила немалая валила. Одной пехоты
Но и у него был достойный противовес, о котором он два дня назад и помыслить не мог – около четырех тысяч пехоты и егерей, да семь сотен казаков, да еще тысяча двести тяжелых палашей и острых сабель в седлах ерзают. А пушек вообще вдвое больше…
На луг вступили конные, неспешной рысью направились к мостику. А за ними повалила колонна пехоты в запыленных мундирах с ярко-зелеными воротниками.
Петр припомнил, что такие воротники носили в гвардии только измайловцы, красные были у преображенцев, а синие – у семеновцев. Купил когда-то цветные открытки с солдатами войны 1812 года. Мундиры, правда, у них другие, но ведь цвета исторические и в любое время царями сохранялись. Ничего не попишешь, традиция.
Конница уже прошла мост и вступила в лощину, а головные пехотинцы только подошли к мосту. У Петра похолодело в груди, все могло сорваться в любую секунду. Ведь если всадники сейчас на солдат напорются, или у них лошади заржут, или заподозрят что-нибудь, пиши пропало. Но пронесло, поверили в тишину, окаянные, и на мост твердым солдатским шагом вступили. Человек двести по доскам прошли, и вот тогда рвануло…
От яркой вспышки засветило в глазах так, что Петр зажмурился, а грохот по ушам ударил сильно, как стеганул. Он аж присел, а когда поднялся, то увидел клубы черного дыма, вздымающиеся к небу, да летящие во все стороны доски, столбики, куски человеческих тел. Такое он уже в Афгане однажды видел, когда машина с артиллеристами из третьей батареи на мощном фугасе взорвалась…
И началось. Рявкнули пушки, выплюнули перекрестно с трех сторон, с лютой злобой, картечь по столпившимся людям – Бернгорст момент сразу же использовал, не пропустил напрасно. И разом защелкали ружейные выстрелы частой дробью свинцовой, клубы белого дыма окутали берега.
И рев, бешеный рев людской, раздался со всех сторон. Слышал такой рев он в своей жизни – так орут, когда на смерть идут злобно, яростно, на жизнь свою полностью наплевав.
В лощине за спиной бойня прокатилась, то на вражеских кирасиров голштинские драгуны и казаки Денисова всей массой набросились. Из сотни кирасиров никто из смертельной ловушки не выбрался, всем чохом полегли под пиками и клинками.
И когда через пять минут Петр снова оглянулся, там уже носились только одни лошади без седоков, а кирасирские колеты хорошенько усеяли лощину вперемешку с немногими драгунскими мундирами и казачьими синими чекменями…
И на берегу резня пошла веселая – оглушенных взрывом, ошеломленных внезапным нападением, измайловцев кололи, сбивали прикладами, резали. И только немногие из гвардейцев смогли в ответ
На другом берегу тоже смерть свою жатву собирает – полсотни человек взрыв повалил, кому гибель даровал, кому кровь пустил, а кого калекой полным на всю жизнь сделал – без руки иль ноги, обожженного али ослепшего.
А трем ротам уцелевшим тот же жребий был приготовлен – картечь валила их с ног, кровь в стороны брызгала, с жизнью человеческой из тела медленно уходила, в землю сырую ручьями и каплями стекала.
И пули егерей изрядную кровавую жатву собрали – это вам не кругляш свинцовый, турбинная пуля мясо в ошметки рвала и крик смертельный, дикий, с болью животной, из груди человеческой вырывала. Крик последний, смертной муки полный…
Петр побледнел, но не от крови – от ярости. Так запах смерти на человека действует, инстинкты древние пробуждает…
Ораниенбаум
Две сотни матросов, осадную батарею захватившие, не побежали перед тремя ротами преображенцев, приняли удар на месте. И схлестнулись в жестокой рукопашной…
Григорий Орлов злобно ухмыльнулся: «Сила завсегда солому ломит», глядя, как его преображенцы вытесняют моряков с позиций, оставляя за собой десятки мертвых тел.
Но и гвардейцев погибало неожиданно много, уж очень яростно грызлась матросня. Однако в своей окончательной победе цалмейстер был полностью уверен, двойной численный перевес его гвардейцев уже склонил чашу весов победы. Но именно сейчас он в драку не рвался, только руководил боем, мало ли что с ним может случиться, а с фельдмаршала Трубецкого толку, как с козла молока…
– Измена! – Дикий животный крик раздался рядом. Орлов вздрогнул и обернулся. Картина, представшая его взору, была ужасающей. Победа на его глазах стала превращаться в поражение…
От Большого дворца неслись десятки преображенцев Пассека, на бегу бросая фузеи и амуницию. Быстро так бежали, каким-то разнузданным верблюжьим галопом. И хотя он никогда не видел, как скачут верблюды, первым на ум пришло именно такое сравнение. Может быть, от сгорбленных спин бегущих преображенцев…
И не прошло и минуты, как число беглецов многократно увеличилось – теперь в безумной панике бежали как минимум добрых три сотни гвардейцев. А за ними показались их преследователи, с роту, никак не больше. Моряки шли широким шагом, двумя тонкими шеренгами, держа между собой относительное равнение…
– Твою мать! – выругался Орлов и закричал на фельдмаршала: – Остановите своих солдат!
Куда там, легче было призвать себе на помощь любой каменный обелиск – князь Никита Юрьевич Трубецкой впал в ступор, застыл столбом, лицо было без кровинки малой.
Григорий рванулся наперерез, воткнулся, как нож в масло, в толпу беглецов. Схватил крепко за глотку одного – лицо безумное, в глазах смертная мука с диким ужасом плещутся, новый мундир на полосы изорван. Врезал в челюсть – солдата отшвырнуло.