Империя Вечности
Шрифт:
— Сын мой…
— Да вы хоть знаете, на что я способен? — выпалил Бонапарт, чуть не дрожа от злости. — Если откажетесь помогать, я такое сделаю!
Понтифик отвечал ему безмятежным взглядом.
— Даже не вздумайте сомневаться в моем могуществе! Я не оставлю от церкви камня на камне. Уничтожу вместе со всеми ее мерзостями! Может быть, вы не верите? Не верите?
Рот собеседника растянулся в самой обезоруживающей улыбке.
— Сын мой, — произнес понтифик снисходительно, — да все священнослужители мира не сумели этого сделать почти за две тысячи лет.
В последующие пять дней император грозил ему, что предаст огласке все прегрешения церкви, начиная от судебного разбирательства над Галилеем и поддержки Крестовых походов до подавления тамплиеров и архивов инквизиции. Но
В конце концов, как и в случае с завоеванием Москвы, отступить пришлось именно Бонапарту: на сей раз ему повстречался противник еще более суровый, нежели русская зима. Папа вернулся в Рим, где был принят с огромным почетом и где, простив заблудшего сына, оставался до последнего вздоха. В течение следующих трех лет архивы Ватикана мало-помалу перетекали обратно, при этом львиная доля порочащих церковь бумаг таинственным образом отсырела или же оказалась разорвана, роздана как сырье римским мануфактурам. Тем временем его святейшество чрезвычайно заинтересовался Египтом и даже вызвал к себе падре Ладислауса, главного посланника Ватикана в Каире, чтобы потребовать у него подробнейшего доклада о легендарном чертоге вечности — и об усилиях, предпринятых для его поисков.
А вот Наполеон как раз теперь не имел возможности возобновить охоту за неуловимой тайной. Вынужденный сражаться с осмелевшей коалицией российских, прусских, австрийских, британских и шведских военных сил, он, по обычаю, бился как лев, но уже не мог ничего поделать: враг попросту многократно превосходил его числом. В октябре тысяча восемьсот тринадцатого года он проиграл под Лейпцигом так называемую «битву народов», и Францию заняли чужестранцы. Бонапарт подписал отречение от престола, неудачно пытался покончить с собой, был навсегда разлучен с женой и сыном и впервые выслан на средиземный остров Эльбу, где целых девять месяцев ни разу не видел «красного человека».
И все же нельзя сказать, чтобы Египет совершенно покинул бывшего императора на маленьком острове. По приказу Наполеона тяжелые золотые пчелы роились теперь на новом флаге Эльбы и на обоях его виллы, а в летнем домике на Сан-Мартино целую комнату расписали египетскими сюжетами по мотивам рисунков Денона и красочных иллюстраций из «Description de l''Egypte».
Хотя в отношении прочего Бонапарт всеми силами стремился забыть о днях, проведенных в Каире. В тяжелую минуту отречения он наконец признал свой провал, свою неспособность достичь вершины собственной судьбы, несостоятельность первых пророчеств «красного человека» — и даже начал сомневаться в его существовании: что, если в самом деле Денон прав? А затем, двадцать девятого мая тысяча восемьсот четырнадцатого года, в резиденции Мальмезон угасла от хвори — от дифтерита ли, от глубокой ли тоски, кто знает? — его настоящая любовь, Жозефина. Смерть эта лишь подтвердила ужасную правду: мечты умирают, как люди.
— Все кончено, — изрек Наполеон и повторял это снова и снова, без остановки, битых два дня: — Все кончено! — словно пытался отчаянно переубедить самого себя.
Впрочем, ему недолго пришлось искать, чем отвлечься: островок находился в плачевном положении, его ресурсы требовали разумного использования, а двенадцать сотен жителей — хорошей организации. В качестве нового суверена Бонапарт переселил целые семьи, расчистил и осветил улицы, возвел укрепления, проследил за уборкой новых урожаев, построил предприятия, составил грандиозные планы сооружения театров, больниц, общественных зданий, дорог, набережных и школ. Империя съежилась до размеров крохотного клочка земли, но ее правитель все еще стремился породить зависть у всех, кто его отверг.
Однако со временем, когда сделалось ясно, что восстановленная в Париже монархия не намерена выполнять свои финансовые обязательства перед островом, когда все письма второй жене Марии-Луизе остались без ответа и особенно когда на Эльбу стали доходить слухи о том, что заменивший Бонапарта
Изгнанный император удалился для размышлений в Египетскую комнату и там, озирая фрески с изображением битвы при пирамидах — вздыбленные белые скакуны, развевающиеся шелка, сверкающие сабли, и все это на впечатляющем фоне минаретов и памятников древности, — крепко задумался, не преступает ли высшие законы, растрачивая свои недюжинные силы на сбор олив и картошки. Не создан ли его дух для более возвышенных дел? И в конце концов, разве он не бессмертен? Мысли вновь и вновь возвращались к тому неудачному покушению на самоубийство, когда в апреле тысяча восемьсот четырнадцатого года Наполеон принял настойку из белладонны и чемерицы, столь сильнодействующую, что от нее околела бы даже акула. И что же? Тело ответило жестокой рвотой и судорогами. Можно было подумать, сама судьба отвергла яд.
А вдруг и в самом деле, спрашивал себя Бонапарт, а вдруг даже крови его известно то, что пока отрицает мятежное сознание?
Узнику вспомнился случай, имевший место во время битвы при Арси-сюр-Об, когда он увидел прямо перед собой дымящийся снаряд и, недолго думая, повернул коня так, чтобы тот принял на себя всю силу взрыва. Животное разорвало на куски, а всадник поднялся без единой царапины и тут же отправился искать другого скакуна. Ну разве способен на такое простой смертный?
А тот удивительный день в Ганау, когда в нескольких ярдах от Наполеона упала зажигательная бомба? Все вокруг метнулись прочь, точно вспугнутая стая голубей; Наполеон же продолжал стоять как ни в чем не бывало и видел, как шнур догорел, но устройство чудесным образом не взорвалось.
А пули, оставившие царапины на его ушах при отступлении из Москвы? И та, выпущенная по нему из мушкета в Гутсадте, едва не задевшая его сердце? И нож убийцы-наемника из Шенбрунна? Тогда Бонапарт совершенно случайно шагнул в сторону, и это спасло ему жизнь. Случайно ли? А все эти лошади, застреленные под ним на поле боя, — их было, кажется, не меньше семнадцати? Не говоря уже о прочих свиданиях со смертью, считая и тот эффектный взрыв под Рождество тысяча восьмисотого года?
Какие еще нужны доказательства? Если забыть о позоре в Лейпциге, то не разумно ли предположить, что Наполеон был создан из очень прочной, не имеющей себе равных материи? Так зачем ему лишние свидетельства, полученные из рук пророка под маской, судьбы или Бога — чьи угодно, кроме собственных?
Разве он сам — не бог? Или не творец своей судьбы?
Слухи о том, что его собираются перевести куда-то еще, подальше, стали последней каплей: Бонапарт наконец решился действовать. В ночь на двадцать шестое февраля тысяча восемьсот пятнадцатого года, сумев отвлечь подосланных лазутчиков и островную охрану, он тайно покинул дворец, промчался в карете к причалу и поднялся на борт поспешно перекрашенного брига «Непостоянный», который, в тот же миг подняв паруса, отплыл во Францию — по дороге, опять же чудом, разминувшись с британскими кораблями. Ступив на берег мыса Антиб, Наполеон при поддержке каких-то семисот человек, подобно мифическому герою, перенесся через Альпы. Его стремительность и сила пугающе возрастали с каждым часом.
Возле Гренобля путь ему преградил батальон пятого полка, преданного королю Людовику. Однако именно этой минуты Наполеон и дожидался. Он бесстрашно выехал навстречу пехотинцам, спешился перед дрожащими мушкетными дулами, расставил ноги в грязи, выпятил грудь, вызывающе распахнул сюртук, обнажив девственно-белую жилетку, и с пылающим взором прокричал: «Солдаты, кто из вас хочет стрелять в своего императора? Стреляйте!»
— Пли! — в замешательстве приказал капитан полка.
Следующий миг растянулся на целую вечность, но Бонапарт нимало не сомневался в исходе. Спустя пятнадцать лет после возвращения из Египта он видел на лицах солдат выражение, которое привык различать в глазах женщин, детей, послов, чиновников, генералов, королей и священников: невольное благоговение, покорность и естественный испуг бренного существа перед тем, кому принадлежала вечность.