Империя Зла
Шрифт:
– Кофе, – прохрипел я. – Большую чашку!
Галя укоризненно покачала головой:
– На ночь?
– Какая к черту ночь? – удивился я. – Два дня не был в Интернете!.. А ты чего тут свои порядки наводишь?
– Просто порядок, – отпарировала дочь. – Мама и эту неделю пробудет на даче. Позвонила, чтобы я проверила холодильник. Ты ж с голоду издохнешь, но поленишься добрести до магазина!
Я вздохнул:
– Да, по Интернету булочки пока что только виртуальные.
– А хотелось бы перейти с кухонной, – съязвила дочь, – на духовную пищу?
– Лучше информационную...
Загремело, руки затрясло. В пальцах дергалась кофемолка, я засыпаю зерна на глубинных рефлексах без участия разума, а чтобы кофе всегда был одинаково крепким, зерен попросту набиваю под крышку.
Из комнаты вышел зять, остановился на пороге. Рослый, могучий, рано располневший, красивый и осанисто импозантный, как молодой вельможа, взращенный на полноценной пище.
– Я вышел, – сообщил он таким значительным голосом, словно выиграл битву в Персидском заливе. – Засэйвился на шестом лэвэле.
– Неважно, – отмахнулся я. – Для меня это устарело... Я давно прошел даже добавочные миссии.
Комп хитро мигал зеленым глазком. Дочь укоризненно покачала головой. У нее под рукой в джезве забурлила вода, выплескиваясь на плиту, а я, разрываясь между плитой и компом, ничего этим бабам доверить нельзя, щелкнул зихелем, энтерякнул, вошел в дозвон, уже три дня не заглядывал в емэйлик, одновременно запустил лазерный диск с песнями, которые по моему заказу отыскал и сбросил на сидюк знакомый коллекционер. Правда, даже он удивился такой странной подборке. У меня рядом с песней на слова Рубцова о велосипеде стоит о гражданской войне «Дан приказ ему на Запад...», дальше пара украинских казачьих, затем – «Вставай, страна огромная», но я меньше всего угождаю вкусам недоумков, что для дур выглядят эстетами, на моем любимом сидюке песни, которые вызывают в моей душе отклик, от которых щемит в груди, на глаза наворачиваются слезы... и под которые работается особенно хорошо и плодотворно.
«Наверх вы, товарищи, все по местам, – запел сильный суровый голос, – последний парад наступает! Врагу не сдается наш гордый „Варяг“, пощады никто не желает...»
Дочь и зять переглянулись, очень взрослые и солидные люди, правильные и уживающиеся в обществе. Что было в их взглядах, я знал по опыту, даже они пробовали меня перевоспитывать, чтобы жил, никого не шокируя ни взглядами, ни поведением, «как все люди». Отступившись наконец, живут своей жизнью нормальных людей, а я живу жизнью ненормального.
Песню подхватили мужественные голоса, и я ушел из тесной комнатке в другой мир. А ведь это случилось, мелькнуло в голове, совсем недавно. Исторически недавно. Но в Штатах не найти человека, который понял бы этот странный поступок коллективного самоубийства. Да и у нас таких осталось немного...
Подумать только: крейсер находится в безопасности в нейтральном порту. Вдали на рейде маячит эскадра противника. Выйти в открытое море – верная смерть. Но японцы понимают, что русские выйдут, ибо что такое жизнь, она в любом случае скоро кончится, а вот честь...
И русские выходят навстречу гибели. На их корабль обрушивается стальной шквал с двух десятков
И когда уже невозможно стало стрелять из огромных корабельных орудий, а корабль все еще на воде, то уцелевшие бросились к кингстонам и открыли люки, затопив крейсер, ибо вот-вот возьмут на абордаж, в позорный плен...
Их поступок немыслим с точки зрения психологии современного человека, который исповедует принцип американца: выжить любой ценой! Но о «Варяге» сложили песни. Эту, кстати, сложил один немец, и звучала сперва в Германии на немецком. Есть еще и наша, отечественная, но я с детства привык к этой. Немец сумел сказать о поступке русских сурово и просто, даже обыденно, и от этой мужественной обыденности у меня всякий раз щемит в груди, а на глаза наворачиваются слезы.
Кстати, японцы на месте гибели «Варяга» отдают честь как погибшим самураям. Доблесть есть доблесть, а вот солдата, спасающего жизнь любой ценой, раньше называли другим словом. Совсем-совсем другим.
Громко и неуместно прозвучал телефонный звонок. Я посмотрел на часы, в такое позднее время вроде бы уже не звонят, разве что кто-то из старых друзей, кому дозволено, поднял трубку:
– Алло?
– Мне Никольского, пожалуйста, – потребовал голос.
Я вздохнул, поинтересовался:
– Кто его спрашивает?
– А что, – спросил голос в свою очередь, – его нет?
– Кому он нужен? – спросил я уже настойчивее. – По какому делу?
– Да он мне нужен, – начал объяснять голос, вполне интеллигентный, но я со смаком послал его на хрен, не стесняясь дочери – внучка с собакой борется на кухне, – положил трубку. Привычная российская трусость, жалкая трусливость, когда человечек надеется спрятаться за анонимным звонком, даже не понимая, что если не представляется сразу, то звонок уже анонимный. Возможно, этот человечишка вовсе и не хотел ничего злого, возможно это как раз из моих доброжелателей или даже сторонников, но до чего же глубоко въелась эта трусость, если человечек страшится назвать себя!
Это не КГБ виновато, сказал себе трезво, не сталинские репрессии. Сгибание человека началось с принятия князем Владимиром христианства православного толка. Свободного человека начали превращать в раба, он должен был бояться своего начальника больше, чем врага. И тогда его можно бросить хоть на вражескую рать, хоть на рытье Земляного Вала, хоть на постройку Храма Христа Спасителя. Конечно, рабы божьи побеждали не умением, а числом, врага забрасывали трупами, Петербург строили на костях своего народа, но русский народ – единственный, где с потерями не считались.