Имперская графиня Гизела

Марлитт Евгения

Шепот пронесся по всему собранию. Португалец подошел к князю.

— Настоящее, действительное завещание осталось на руках несчастного человека, который с тех пор странствовал по свету, нигде не находя себе покоя, — сказал он торжественным голосом, вынимая из бокового кармана бумагу. — Незадолго до своей смерти он передал завещание мне. Не угодно ли будет вашей светлости убедиться, что оно составлено по всем требованиям закона?

И с низким поклоном он подал документ князю.

Взоры всех с сосредоточенным вниманием устремлены были на лицо его светлости. Никто не заметил, как министр при этом неожиданном обращении сначала откинулся назад на спинку стула с помертвевшими щеками, затем поднялся и с безукоризненно

разыгранным беспечным видом бросил взгляд через плечо князя на бумагу, которую его светлость развертывал медленно и с некоторым колебанием.

— Так вот как, господин фон Оливейра! — вскричал его превосходительство со смехом. — Вы так увлеклись мистификацией своих внимательных слушателей, что даже принесли рукописное подтверждение вашему маленькому рассказу.

И на это дерзкое восклицание также никто не обратил внимания — все придворное общество занято было редким и интересным зрелищем замешательства, которого не мог преодолеть его светлость. Минуту он держал раскрытую бумагу в слегка дрожащих руках, как бы не веря своим глазам. Лицо его от смятения покрылось краской — он пробежал первую страницу и, повернув лист, искал подписи.

Ожидание всех услышать имена подписавшихся на документе не исполнилось — его светлость недаром проходил долголетний курс дипломатической науки у своего искушенного министра, язык его не произнес ни слова. На мгновение рука его опустилась на глаза, затем он поднялся, сложил бумагу и положил ее в карман.

— Прекрасно… Очень интересно, господин фон Оливейра! — сказал он странно спокойным голосом. — Мы когда-нибудь снова вернемся к этому рассказу — при случае!.. Однако в этом деле, — живо заговорил она, — вы правы, милая Шлизерн, дождь начинает накрапывать!.. Поспешите укрыться от него! Прислушайтесь, как начинает шуметь там, между вершинами деревьев… Скорей, скорей!., факелы вперед!

Толпа эта имела вид цыганского табора, который второпях спешил оставить место своей стоянки. Все суетились; дамы искали свои шали и мантильи, мужчины шляпы. Кроме его светлости и графини Шлизерн никто еще из них не видал и следа той злополучной дождевой капли, но тем не менее все чрезвычайно озабочены были тем, чтобы спасти свои туалеты.

Во время всеобщей суеты Гизела пыталась приблизиться к князю, который, по-видимому, совершенно равнодушно разговаривал с графиней Шлизерн, остановившись среди луга.

По прочтении документа взор его скользнул по лицу девушки; ей показалось, что взор этот полон упрека и недоверия. Своими вопросами не выдала ли она того, что ей известна была тайна?.. При этой мысли лицо ее покрылось лихорадочным румянцем; она чувствовала неописуемое смущение.

Как много стало бы известно свету о ее нервной раздражительности, если бы прекрасная мачеха могла наблюдать это смущение! Но теперь ей было не до падчерицы; она сама испытывала в эту минуту хотя и неопределенное, но тем не менее очень тяжелое предчувствие какого-то несчастья, которое должно над ней разразиться. Глаза ее также устремлены были на князя, как будто бы на лице его она могла прочесть содержание спрятанной на его груди бумаги.

— Гизела, ты будешь так любезна, отправиться со мной в замок, — раздался над самым ее ухом подавленный, но в то же время повелительный, голос министра. — Ты, мне кажется, намерена снова выкинуть одну из твоих безумных выходок!.. Ни одного слова, сделай одолжение! .. Мы опутаны ловкой интригой; но еще не все потеряно — я здесь!

Глубокое и непреодолимое омерзение отразилось во взоре молодой девушки, который бросила она бесстыдному лжецу, только что снявшему личину пред своей падчерицей и, несмотря на это, осмеливающемуся говорить ей об интригах других… Преступление стало известно князю; странным стечением обстоятельств ему явилась возможность вступить во владение завещанным ему наследством, а она должна смотреть

молча, как эту ясную, как день, истину человек этот станет попирать всеми возможными средствами, со свойственными ему нахальством и дерзостью?.. Она должна стать как бы сообщницей его, всю свою жизнь обязана хранить тайну, и таким образом Бог весть сколько долгих лет сознательно обманывать княжеское семейство?.. В сердце ее ни разу не пробудилось чувства сострадания к беспорядочной, корыстолюбивой женщине, для которой никакое средство не было дурно, чтобы обогатить себя, — она с ужасом смотрела на ту глубокую пропасть, которая отделяла ее навсегда от ее бабушки… Действительные мотивы, ради которых отчим ее сообщил ей эту тайну, ускользнули от ее чистого, неопытного понимания, хотя в то же время она ясно сознавала, что человек этот, со своей испорченной душой, конечно, не имел в виду лишь одно благородное намерение сохранить незапятнанным имя Фельдерн, и не ради этого пустил в ход всю утонченность своего ума.

Она ничего не ответила на его шепот, в последних словах которого проглядывало доверие к ней, и отвернулась от него с тем омерзением, которое испытываем мы при виде ядовитой гадины. Но эта презрительная уклончивость на спасла ее от вынужденного сообщества. Министр так крепко держал ее руку, что ей невозможно было освободиться от него иначе, как возбудив всеобщее внимание.

Госпожа фон Гербек так же стояла теперь на страже, и так энергически шла рядом с молодой девушкой, словно исполняла обязанности жандарма. Маленькая толстуха до сих пор не могла прийти в себя от изумления «неприличной, ничем не мотивированной выходкой» Гизелы во время рассказа португальца: она утверждала, что еще теперь она дрожит всеми членами, неоднократно жалобным тоном заверяя его превосходительство, что ничего так не желает, как быть в эту минуту в милом, тихом Грейнсфельде, где по крайней мере «раз совершенный, но ничем уже неизгладимый скандал» можно скрыть за четырьмя стенами.

Глава 29

Общество двинулось в путь. Его превосходительство шел с Гизелой вслед за князем, пригласившим идти с собой рядом португальца.

Кто знал его светлость, тот очень хорошо мог видеть, что несмотря на отличное самообладание, несмотря на обыденную, почти бессодержательную болтовню, с которой князь обратился к Оливейре, он был в сильном волнении. Походка его резко изменилась в сравнении с обычным строго соразмерным шагом, видимо, он желал скорее достичь Белого замка. В молчании следовали за ним гости.

Впрочем, была самая пора искать себе убежище под кровлей замка. Порывы ветра стали быстро следовать один за другим с возрастающей силой; небо мрачной массой нависло над освещенным иллюминацией лугом, шум воды сливался с шумом листьев и становился все грознее и грознее. Все начали боязливо жаться друг к другу, завертываясь плотнее в раздувающиеся от ветра накидки. Факелы один за другим стали гаснуть, так что все общество почти впотьмах достигло замка.

— Однако гроза, кажется, пронеслась мимо, — вскричал министр в дверях, оборачиваясь назад и глядя в темноту. — Дождя нет более ни капли — тучи ушли по направлении к А. Мы могли бы и остаться в лесу! Я уверен, что в десять минут все окончится!.. Карету графини Штурм! — приказал он одному из лакеев.

— Не благоугодно ли будет вашей светлости сегодня отпустить мою дочь? — обратился он к князю, который только что хотел подняться по лестнице. — Она не танцует, и мне было бы очень приятно знать, что после столь многих и разнообразных волнений и впечатлений сегодняшнего вечера она находится в своем тихом уединении.

— Но вы не намерены, надеюсь, отправлять графиню в такую погоду? — вскричал князь с изумлением и в то же время как-то смиренно-спокойно.

Он остановился на нижних ступенях лестницы, но не взглянул на Гизелу, которая стояла близ него.