Импортный свидетель (сборник)

Павлов К.

Я положил перед ним письмо, пересланное мне «Литературной газетой», документы прокурорских проверок, материалы народного контроля.

Анатолий Николаевич просмотрел бумаги.

— А что вас, товарищ Нестеров, останавливает? Действуйте, как подсказывает закон, совесть. Я вас поддержу.

— В таком случае первый вопрос: скажите, пожалуйста, сколько тонн зерна, по вашим данным, собрал Р-ский совхоз? — И я показал на прибитой к стене карте заштрихованный квадрат.

Первый секретарь хитро прищурился и принялся листать толстую

папку.

— Собрали они, судя по рапортам… да вот же, смотрите сюда. Вот они, цифры. Видите? Столько же они отправили в обмолот и столько же за вычетом утруски, усушки и прочего направили на хлебозавод.

— Это для района, а для государства?

— Стране мы отдаем зерно других совхозов. Вас же интересует этот. А этот как раз кормит район и даже область.

— А не было информации, что совхоз собирает хлеба больше, чем рапортует?

— Больше? — удивился первый секретарь. — Меньше — было, еще при вашем предшественнике, а почему больше?

Я объяснил ему. Он задумался.

Вскоре мы распрощались. У порога кабинета он сказал:

— Вы по молодости, конечно, в атаку не ходили, кто вы по званию?

— Старлей запаса.

— Так вот, товарищ старший лейтенант, как старший по возрасту, как гвардии капитан, приказываю: в атаку! Учитывая вашу молодость и задор, прошу: посолидней. О ходе расследования регулярно информируйте меня лично. А насчет анонимок, как говаривали в армии, не берите в голову.

Легко сказать «не берите в голову», а как же работать? Ведь и комиссия ко мне пожаловала тогда, наверное, не без ведома райкома…

Шел дождь, я забрался в «уазик» и включил стеклоочистители. Они не работали. Пришлось вылезать из кабины. Провозился долго с реле и, наладив его, наконец уселся в кабину, вымокнув, как дворовый пес. Включил печку, и от моей одежды скоро пошел пар. Я давно уже доехал до здания прокуратуры, но из теплой машины выходить не спешил — обсыхал. Сидел и мысленно набрасывал план своей дальнейшей работы, план, в котором первым пунктом поставил себе: «Объединить дело о недостаче в магазине Камоликова с делом хлебозавода».

О тополиные листья разбивались в мелкие брызги капельки дождя.

По моей просьбе работники милиции доставили в прокуратуру Степанюка. Он сел и с лицом, выражавшим одновременно сарказм и обреченность, спросил, как ему меня называть — «гражданин прокурор» или «товарищ прокурор». Я ему ответил, что пусть называет, как хочет.

— Чего же вы тогда меня «соловьям» препоручили, — спросил Степанюк, — если я еще для вас не «гражданин»? Что, я сам по повестке не пришел бы?

— Ну, во-первых, не «соловьям», а работникам милиции, — давайте, Степанюк, договоримся говорить о людях, которые стоят на страже порядка, с уважением. А во-вторых, я вас им не препоручал. Где вы живете, Степанюк?

— Далеко, отсюда не видать.

— Вот именно, не видать. Что вам плохо, что ли, было прокатиться на машине, а так бы шли за пятнадцать километров под

дождем!

— Заботу проявляете! — Степанюк скривил в усмешке рот.

— Забота о гражданах — первая моя обязанность.

— Мягко стелете…

— Ничего, Степанюк, спать будете тоже не жестко, в своей постели, дома и без страшных сновидений, вот только ответьте на мои вопросы, — добавил я.

— А что мне отвечать-то? Вроде и нечего. Про пистолет? Так он у меня с сорок третьего хранится, отцовский. Он на фронте погиб, а я его пистолет хранил как память. Сломал его, правда, недавно, когда вернулся из колонии: завязать решил, семью завести… А тут пистолет — еще пришьют статью. А ваша экспертиза дура — «за час до обыска». Что она тогда понимает?

Я слушал не перебивая. И Степанюк, открываясь, все более становился мне симпатичен. Действительно, этот усталый, несчастный человек был такой, какой был. Надо будет еще раз попросить экспертов проверить, когда он сломал оружие. Хотя какое это имеет значение? Раз сломал и починить его вне заводских условий невозможно, значит, это уже не оружие, а коли так, состава преступления нет. Пистолет мы, конечно, ему не оставим…

— Единственную память об отце забрали, — продолжал Степанюк, — и не отдадут теперь, потому что доверия мне нет.

— А мы предложим его в краеведческий музей. Вы туда придете и об отце подумаете… — Я не нашелся, что еще сказать.

Реакция Стецанюка была неожиданной. На его глаза навернулись слезы, он что-то пробормотал, кажется, спросил: «Правда?..»

— Но меня, Степанюк, интересуют ваши отношения с человеком, который передал вам бумаги.

— А никаких отношений не было. Узнал он, что я пришел оттуда, ну и говорит… — Степанюк замолчал и задумался.

— И что же он говорит? — не выдержал я.

— Не для протокола можно? А?

— Нет. Но думайте, я из вас признание не вымогаю…

— Говорит: «Подержи у себя — отблагодарю».

— Отблагодарил?

— Не успел.

— А если б успел, взяли бы?

— Бутылку взял бы.

— А деньги?

— Да что я, нищий? Я оттуда привез, пока хватает, надеюсь, вернут их мне, когда разберутся.

— А потом?

— Что потом?

— На работу думаете устраиваться?

— Уж не вы ли поможете? Меня уже вон в трех местах отфутболили. Сторожем не доверяют, слесарем не доверяют, давайте тогда министром.

— Не надо так, Степанюк. Кстати, кто вам отказывал?

Степанюк назвал организации. Среди них была и база ремсельхозтехники. Я записал в блокнот.

Степанюк молчал.

Я помолчал тоже. За окном слышался тревожный шум тополиной листвы на ветру.

— Меня один завмаг пообещал устроить на работу на хлебозавод, там директором Масленников, за это и попросил подержать дома бумаги и деньги. А что делать? С чертом свяжешься, чтобы на работу взяли…

— Зайдите в ремсельхозтехнику, оформитесь на работу. Документы с вами?