Имя для сына

Щукин Михаил Николаевич

Вечером, после бюро, Рубанов зашел к Воронихину. Всегда спокойное и уверенное лицо его было сейчас хмурым и расстроенным. Он положил перед Воронихиным несколько убористо исписанных листков:

— Я не согласен с решением бюро. И считаю своим долгом поставить в известность обком партии. Тут сказано. А также буду просить, чтобы райпо проверили по линии ОБХСС.

— Ого! А не слишком круто? Подумай, кому должны поверить в обкоме — тебе или мне?

— Должны поверить мне. До свиданья, Александр Григорьевич.

«Э, парень, вон ты как разворачиваешься, — думал Воронихин, глядя на дверь, за которой

только что исчез Рубанов. — Вон ты как запел. Ладно, споем на пару».

31

Можно было подводить итоги. Андрей с горечью думал, что его старания, мысли и надежды оказались бесполезными. Взрыв прогремел, наделал шуму, поднял пыль, а стена, под которую закладывали взрывчатку, как стояла, так и продолжала стоять.

Козырин ходил, как всегда, одетый с иголочки, внимательный и вежливый. Однажды они встретились на улице, и он добродушно раскланялся. Савватеев из больницы перебрался домой, но чувствовал себя по-прежнему плохо, и, когда Андрей позвонил и попросил Дарью Степановну позвать его к телефону, она мягко отказала. Андрей хотел извиниться за тот крик после бюро. Зря, конечно, сорвался, не на тех надо кричать. Но теперь уже не поправишь.

С Рябушкиным он не разговаривал и наконец-то избавился от ежедневных утренних новостей. Не разговаривали с Рябушкиным и другие сотрудники. Только бедная Нина Сергеевна, которая должна была обращаться к нему каждый день, морщилась, обходясь безликим «вы». Даже Нефедыч, обычно не вмешивавшийся ни в какие редакционные дела, наорал на Рябушкина, когда тот после командировки попросил подвезти до дома.

— Нету у меня таких указаниев, чтобы по домам развозить! Не велик пан, сам дотопаешь!

Рябушкин пожал плечами, вышел из машины и домой отправился пешком.

Один лишь Травников разговаривал с Рябушкиным, но только официально и не допускал возврата к прежнему. Последние события так напугали Владимира Семеновича, что ему уже ничего не хотелось, кроме одного — спокойно пересидеть и переждать бурю.

«В полной изоляции кретинов, — невесело размышлял Рябушкин. — Не пора ли навострить лыжи?»

За несколько лет благополучной жизни он скопил кое-какие деньжонки, их вполне хватило бы на переезд и на обустройство в другом месте. Но уезжать не хотелось. Слишком многое ставилось на карту и слишком близка была цель. Он теперь запросто заходил в кабинет к Козырину, и тот, раньше неприступный, угощал чаем, приглашал съездить «на предмет подышать свежим воздухом», улыбался и прямо давал понять, что Рябушкин нужный ему человек, а нужных людей он, Козырин, ценить умеет. Но Рябушкин не торопился тянуть руку к жирному куску, да и кусок был ему нужен постольку поскольку, главное — власть. Оглядываясь и присматриваясь, составлял новые планы. Про Авдотьина и говорить нечего. Из него запросто можно было вить веревки. И теперь — уезжать? Нет, рано. Рябушкин продолжал работать, надеясь, что пыл у редакционных скоро остынет и все встанет на свои места.

Андрей украдкой наблюдал за ним, видел, что Рябушкин прежний, что все осталось по-прежнему, и ему хотелось кричать от злости и отчаяния, Чаще приходили на память слова Веры. Может, она и права? Может, отступиться, забыть? И писать очерки о хороших людях, получая удовлетворение для самого себя. И тогда, может, вернутся дни, прожитые сразу после армии, когда мир, окружавший его, к которому он рвался целых три года, казался прекрасным и идеальным. Но, думая так, часто ловил себя на

улыбке — далеко до идеального мира. Показаться таким он мог только после армии, после тяжелой службы, тоски по дому. Возврата в те дни уже не будет.

А Крутоярово жило своей жизнью, простой и будничной, накапливая дни и годы, добавляя их к длинной и пестрой своей истории. Отсчет ее начался с высочайшего царева повеления искать в землях сибирских железные и иные руды. И вот потянулись телеги, нагруженные рудой, заскрипели с рудного Алтая к медеплавильному заводу Кабинета Ее Величества, кареты заводского начальства стали помелькивать, а потом подступило время, когда на Оби загудели, задымили трубами, захлюпали деревянными лопастями первые пароходы.

Что случалось в больших городах и по всей земле, стороной Крутоярово не обходило. Повидало оно и раскольников, страшных в своей крепкой вере, повидало оно на своем заводе, как на своем горбу, ученых немцев со сморщенными узкими губами и с презрительным взглядом на все, что их здесь окружало. Повидала крутояровская глушь и бунтовщиков, пошедших против царя. Не прошла мимо ни одна война, какая бы в России ни случалась.

Огненным валом прокатились революция, гражданская война. А в последнюю войну, самую злую и памятную, пригоняли сюда жалких и худых немцев под охраной пожилых солдат. Они рубили лес, говорили «Гитлер капут» и робко смотрели на баб, работавших рядом, прося глазами хотя бы кусок хлеба.

Иная сердобольная, глядишь, и отламывала, на нее товарки по-матерному ругались, а она смущенно отвечала: «Тоже ить люди».

В Испанию, в Китай, на Кубу и в Африку уходили с крутояровской почты посылки с нехитрыми вещами, потому что там было очень уж худо в разные времена. И тут не всегда сладко было, ну да мы привычные.

И получалось, что не с краю, не на обочине дороги стояло Крутоярово, а на самой что ни на есть середине, на самом перекрестке, где все ветры дуют в лицо.

Чем дальше шли годы, тем быстрей, словно подстегивали ее, менялась жизнь. Вот уж легковые машины на крутояровских улицах никого не удивляют, вот крутояровцы, которые лет двадцать назад по четверо суток добирались до города и, как говорится, тележного скрипа боялись, теперь ездят отдыхать на курорты к морю и за границу в дальние страны.

Еще ближе, теснее стал мир, вплотную приблизился к старинному Крутоярову. И не требуется далеко отбегать в сторону, чтобы оттуда разглядывать и понимать — что есть ложь, а что есть правда, что достойно настоящего человека, если ты им себя считаешь, а что нет.

Здесь надо было решать вечные вопросы, не оглядываясь по сторонам и не задирая голову кверху, а прямо и честно надо было смотреть на свою родную землю. И видеть ее такой, какая она есть, — не прикрашенную, но и не охаянную.

32

Козырин собирался переезжать в новый особняк.

Два молодых мужика из бригады шабашников и сам Кирпич сдавали ему работу. Потрудились они на славу. Козырин ходил по комнатам, трогал стены, оклеенные красивыми обоями, и они под его ладонью чуть слышно шуршали. Кирпич молча и тяжело, шаг в шаг, ходил за ним следом.

Со второго этажа по широким, ярко выкрашенным ступенькам спустились вниз, прошли на кухню. Из кухни был отдельный теплый вход в погреб и в баню.

— И на случай войны есть где спрятаться, — неуклюже пошутил Кирпич, показывая пальцем в прохладное цементное нутро большого и ровного, как куб, погреба.