Имя мне – Красный
Шрифт:
Раньше мне несколько раз случалось видеть работы Бехзада, но то ли потому, что смотрел я на эти рисунки не один, а вместе с другими мастерами, то ли потому, что мы не были до конца уверены, принадлежат ли они именно Бехзаду, тогда я не был настолько потрясен.
Тяжелый, пропахший плесенью сумрак сокровищницы словно бы отступил перед исходившим от рисунка светом. Прекрасная рука, изображенная на миниатюре Бехзада, и недавно виденная рука с выжженными знаками любви объединились в моей голове в единое целое. Я возблагодарил Аллаха за то, что Он позволил увидеть всю эту красоту, прежде чем я ослепну. Откуда я знал, что вскоре мне предстоит ослепнуть? Понятия не имею! Я хотел рассказать о своем предчувствии Кара, который, стоя рядом со свечой в руке,
– Посмотри, как красиво нарисована рука. Это Бехзад.
Я взял Кара за руку, как когда-то, в молодости, брал за руки своих прекрасных, любимых (я всех их любил) учеников с мягкой бархатистой кожей. Рука у Кара была гладкой и крепкой, теплее, чем моя; запястье с внутренней стороны, там, где бьется жилка, – тонкое и широкое, как мне нравится. В молодости, взяв руку ученика в свою, я, прежде чем объяснить ему, как нужно держать кисть, с нежностью заглядывал в его милые, испуганные глазенки. Точно так же я сейчас взглянул в глаза Кара – и увидел в них отражение огня свечи, которую он держал в руке.
– Все мы, художники, – братья, – проговорил я. – Но теперь всему конец.
– Что вы хотите этим сказать?
«Теперь всему конец…» Такие слова мог бы произнести, желая ослепнуть, великий художник, многие годы жизни служивший какому-нибудь шаху или хану, создавший для него дивные работы в стиле старых мастеров или даже выработавший новый стиль для его мастерской, – а покровитель проиграл все битвы, и в город вместе с алчущими добычи вражескими воинами входят новые хозяева, которые разорят мастерскую, вытащат из книг миниатюры, все испортят, испоганят и будут смеяться над дорогими сердцу художника подробностями рисунков, над какими-нибудь мелочами, которые он любил, как собственных детей, ибо сам их придумал и верил в них. Но Кара мои слова нужно было объяснить иначе.
– На этом рисунке изображен великий поэт Абдаллах Хатифи, – сказал я. – Слава его была столь велика, что, когда шах Исмаил вошел в Герат и все спешили ему угодить, чтобы заслужить его милость, Хатифи не пошевелил и пальцем. Шах сам пришел к нему, проделав неблизкий путь, – поэт жил за городом. О том, что перед нами Хатифи, мы узнали не по лицу, а по надписи под рисунком, не так ли?
«Да», – признал Кара взглядом.
– Что до лица поэта, – продолжал я, – то оно, как видишь, похоже на любое другое. Если бы покойный Абдаллах Хатифи предстал сейчас перед нами, мы не узнали бы его в лицо по рисунку. В лицо – нет, но вообще – узнали бы: во всем рисунке, в позе Хатифи, в подборе цветов, в орнаменте рамки и в том, как мастер Бехзад нарисовал эту замечательную руку, есть что-то такое, от чего сразу становится понятно: перед нами – изображение поэта. Ибо в нашем рисунке смысл важнее, чем форма. Теперь же, когда наши художники начали подражать итальянцам и другим европейцам, как в рисунках для книги, заказанной султаном покойному Эниште, миру смысла приходит конец и на смену ему идет мир формы. Европейская манера…
– Эниште уже нет в живых, он убит, – грубо прервал меня Кара.
Я ласково и с уважением сжал его руку, словно руку ученика, который, может быть, в будущем создаст дивные произведения. Некоторое время мы, не говоря ни слова, почтительно смотрели на чудо, созданное Бехзадом. Затем Кара высвободил руку.
– Мы не успели толком разглядеть гнедых коней на предыдущей странице – вы слишком быстро ее перевернули, – заметил он.
– Там ничего нет, – ответил я и перелистнул страницу назад, чтобы он сам увидел: в ноздрях коней не было ничего необычного.
– Когда же мы отыщем лошадей со странным носом? – спросил Кара с совершенно детским выражением.
Однако на дальнейшие поиски сил у него уже не хватило: под утро, когда мы с карликом наконец-то обнаружили легендарную «Шахнаме» шаха Тахмаспа, прятавшуюся в железном сундуке под отрезами шелка и зеленого бархата, Кара уже давно спал на красном ковре из Ушака, положив свою красивую голову на бархатную подушку, расшитую жемчугом. Я же,
Книга, которую я видел издалека двадцать пять лет назад, была такой большой и тяжелой, что мы с Джезми-агой вдвоем еле оттащили ее к моему месту. Прикоснувшись к переплету, я понял, что под кожей скрывается дерево. Когда двадцать пять лет назад умер Сулейман Законодатель, шах Тахмасп возликовал, что ему никогда больше не придется иметь дела с этим султаном, трижды бравшим Тебриз, и на радостях отправил его преемнику, Селиму II, целый караван с дарами, среди которых были дивные Кораны и эта книга, самая прекрасная в его сокровищнице. Сначала она вместе с персидским послом и его свитой из трехсот человек отправилась в Эдирне [115] , в окрестностях которого новый султан проводил зиму, охотясь, а затем караван с дарами прибыл в Стамбул. Вот тогда-то, прежде чем «Шахнаме» заперли в сокровищнице, главный художник Кара Меми и мы, трое мастеров, пошли во дворец, чтобы взглянуть на нее, – точнее, побежали, словно любопытные стамбульцы, спешащие увидеть привезенного из Индии слона или доставленного из Африки жирафа. В тот день я узнал от мастера Кара Меми, что, хотя великий Бехзад и перебрался в старости из Герата в Тебриз, его рука не касалась этой книги, ибо, когда над ней начинали работать, он уже был слеп.
115
Эдирне (Адрианополь) – город в европейской части Турции.
В те годы для нас, османских художников, самые обычные книги с десятком миниатюр служили предметом восхищения, так что увидеть эту книгу, в которой двести пятьдесят огромных рисунков, для нас было все равно что бродить по роскошному дворцу, когда все его обитатели спят. В благоговейном молчании смотрели мы на невообразимо прекрасные страницы, словно путники, на краткий миг узревшие впереди видение райского сада.
После этого книгу заперли в сокровищнице, и двадцать пять лет ее никто не видел, но разговоры о ней среди художников не прекращались.
И вот теперь, через двадцать пять лет, я снова в молчании открыл толстую обложку легендарной «Шахнаме», словно огромную дверь дворца, – но, переворачивая приятно шуршащие страницы, ощущал не столько восторг, сколько грусть. Полностью сосредоточиться на рисунках мне мешали три обстоятельства.
Во-первых, мне вспомнились толки о том, что каждый стамбульский художник что-нибудь да позаимствовал из этой книги.
Во-вторых, глядя на дивные миниатюры (с какой решительностью и изяществом Тахмурес [116] опускал свою булаву на головы шайтанам и дэвам, которые потом, в мирную пору, обучат его алфавиту, а также греческому и многим другим языкам!), я все время искал, не попадется ли где-нибудь рука, нарисованная Бехзадом.
116
Тахмурес (Тахмурас) – легендарный иранский царь, один из героев «Шахнаме».
В-третьих, меня отвлекали мысли о лошадиных ноздрях и присутствие Кара с карликом.
Сама возможность благодаря несказанной милости Аллаха вдоволь насмотреться на эту чудесную книгу до того, как на мои глаза опустится бархатный занавес тьмы, была великим счастьем, но вот оттого, что я смотрел на нее не столько сердцем, сколько разумом, становилось грустно. К тому времени как в сокровищницу, которая все больше напоминала холодное кладбище, проникли первые утренние лучи, я успел увидеть все двести пятьдесят девять (а не двести пятьдесят) миниатюр великой книги. Смотрел я глазами разума и расскажу об увиденном по порядку, как любят делать приверженцы разума – арабские ученые.