Имя России. Сталин
Шрифт:
«Вам нужна железная власть и против врагов, и против эксцессов революции, которую постепенно нужно одевать в рамки законности, и против самих себя. А сколько будет болезненных ошибок. И всё же я чувствую, что в вас действительно огромные массы приходят к власти».
Увы, не все обладали таким безоговорочным чувством Родины, как Анатолий Фёдорович.
Были среди специалистов просто недалёкие, растерявшиеся люди. Горный техник Краснянский весной 1927 года писал в газету «Красный шахтёр» Шахтинского округа Северо-Кавказского края: «Мы не догоняем Америку, а наоборот — в противоположную сторону бежим с быстротой
Это была, так сказать, «честная паника». Хотя перед наступлением (а дело шло к первой пятилетке) паникёры — явление не лучше предателей.
Были, однако, и просто предатели…
В марте 1928 года Северо-Кавказский крайком партии обсуждал «Шахтинское дело» о вредительстве в угольной промышленности. Шахтинский процесс, прошедший парой месяцев позже, сразу же многие расценили как «очередную штуку большевиков», но председатель краевого исполкома Богданов не ошибался, когда делил старых специалистов на три группы: первый тип — связанные с буржуазией и враждебные Советской власти, второй — связавшие свою судьбу и работу с большевиками, и третий — большинство, промежуточная масса, которая свои убеждения скрывает и работает из-за хлеба.
Что ж, оценка трезвая и без истерики. Главное же — оценка верная в том смысле, что первый тип, увы, существовал реально.
Никто на помянутом выше заседании крайкома не собирался сваливать на вредительство все грехи. Полномочный представитель ОГПУ по Северному Кавказу Евдокимов сообщил: «За 1926/27 операционные годы несчастных случаев, происшедших на рудниках Шахтинского округа, 6213. Неполадок у нас зарегистрировано 1733 и проходит 500 вредительских актов».
Итого, вредительством объяснялся лишь каждый двенадцатый случай. И он-то чаще всего выдумкой не был…
Ильф и Петров хорошо описали настроения «бывших» в то время. Интервенции ждали с часу на час в уверенности, что «Запад нам поможет». И это было не только литературным образом. Вот цитата из стенограммы всё того же заседания крайкома: «На последнем этапе они настолько обнаглели, настолько уверены, что интервенция на носу, что решили вести себя более активно по подготовке свержения Советской власти».
Что ж, и это звучало убедительно. Скажем, в Донбассе чекисты обнаружили у арестованного инженера Павленко записку хозяина каменноугольного рудника действительного статского советника Парамонова, помеченную… «июня 2-го дня 1919 года».
«Милостивый государь Василий Петрович! — писал Павленко хозяин. — В случае захвата рудника большевиками прошу Вас не оставлять предприятия, всеми мерами заботиться о сохранении шахт, машин и инвентаря…»
Статский советник в 1919 году, на втором году Гражданской войны, явно рассчитывал на скорое возвращение, но ожидание затянулось. Оказалось, что, прежде чем свергать «Советы», надо было их расшатать. И теперь актуальным стал вопрос не о сохранении, а о порче оборудования.
Но зачем хранил столько лет старую записку инженер Павленко? Конечно, он хранил её как своего рода пароль на случай успешной интервенции. Ну, действительно, — не для коллекции же держал инженер Павленко этот небезопасный документ где-то в тайнике целых десять лет!
Да, по мере усложнения обстановки — а она усложнялась потому, что в стране назревали новые огромные перемены, — всё активнее действовали
Тут могли быть частные ошибки, но в общем настроении многих «спецов» ошибиться было уже нельзя. И «настроениями» дело не ограничивалось!
Так, с 25 ноября по 7 декабря 1930 года в Москве прошёл открытый судебный процесс «Промышленной партии».
Судили людей, в СССР видных. Профессора Калинников и Ларичев были членами президиума Госплана СССР, профессор Рамзин — директором Теплотехнического института. По «торгпромовской» традиции не обошлось без крупных руководителей из Оргтекстиля ВСНХ.
Подсудимые не раз бывали в заграничных командировках, и возможностей для контактов со старыми знакомыми из эмиграции у них хватало.
Главной на процессе была тема возможной интервенции. Профессор Рамзин говорил:
— Нашей основной ставкой была ставка на интервенцию против Советского Союза, ибо лишь интервенция признавалась верным и быстрым способом совершения контрреволюционного переворота…
Да, без интервенции рассчитывать на переворот не приходилось, так же как без внутреннего переворота внешняя интервенция была обречена ещё до её начала, потому что, хотя имущие классы Антанты и желали страстно падения Советской власти, народные массы Франции и Англии в поход на Москву не пошли бы.
Оставалось одно: действовать руками Польши, Румынии, прибалтийских «лимитрофов» и сил белой эмиграции. И вот такой вариант был вполне реален, потому что каждый возможный участник интервенции был у Антанты в кармане. Кроме того, у каждого из этих клиентов Антанты и США были в СССР свои планы.
Мировой экономический кризис 1929 года ударил по Польше очень больно, и война могла здесь «спустить пар» (не говоря уже о Киеве — сладкой мечте белополяков).
Румыны постоянно опасались утраты оккупированной ими Бессарабии, и тоже поддержали бы интервенцию.
Лимитрофы большого значения не имели, но были бы не лишними.
О настроении же офицерской эмиграции можно и не говорить.
То есть шанс был. Но обязательно — при серьёзном внутреннем заговоре. Так что ОГПУ никак не могло выдумать его уже потому, что тут чекистов явно опережали спецслужбы Запада.
Рамзин признавался:
— От прямого технического вредительства центр быстро пошёл к «плановому» вредительству, которое сводилось к таким способам планирования отдельных отраслей народного хозяйства, которые искусственно замедляли бы темп экономического развития страны, создавали диспропорцию между отдельными участками народного хозяйства…
Это говорилось в конце 30-го года — всего через год после начала первой пятилетки. Ещё не время было подсчитывать её успехи и просчёты, и у Сталина не было необходимости объяснять неудачи вредительством. Совсем не с руки было Сталину и расхолаживать народ, «выдумывая» сообщения о том, что в пятилетний план уже при его создании были заложены «мины» планового вредительства. Ведь первой мыслью при этом было бы: «А надо ли выполнять такой план?»
То есть Рамзин говорил правду. И это подтверждается одним письмом Сталина, которое — надо же! — «россиянские» фальсификаторы истории трактуют как доказательство того, что Сталин якобы придумывал «показания», которые следовало получать у арестованных по делу якобы несуществующей партии.