Имя твоё...
Шрифт:
Но иначе из дома не выйти, – сказал ты. Нет, ты не сказал это и даже не подумал, это был отголосок твоей невысказанной мысли, упавший в мое подсознание еще тогда, когда ты был здесь; потом ты ушел, а мысль осталась.
Мысль осталась, а меня больше не было с тобой рядом. Я не могу сказать, что не заметил, как произошел переход. Или точнее – переброс? Я стоял, подперев собой притолоку и слышал слова Алины: «Я бы хотела поговорить…»
В это мгновение отрезало звук, и почти сразу свет тоже померк, но продолжалось это так недолго, что я не мог бы сказать определенно, был ли мрак вообще – может, мне только показалось от страха. Просто в следующее –
Первым моим ощущением, когда я пришел в себя, была злость. Не знаю, что происходило, и какая сила позволяла Алине неожиданно появляться здесь, а мне – в Москве, но почему эта сила, чем бы она ни объяснялась, выбросила меня обратно в самый серьезный для нас с Алиной момент? Я должен быть с ней, почему мне не дозволено там быть?
Возможно, при зрелом размышлении я поразился бы легкости, с которой принял собственную – и Алинину – способность перемещения в пространстве. Человек, видимо, может приспосабливаться ко всему и поступать согласно изменившимся обстоятельствам. Думать можно потом. Удивляться – тоже. Возможно, даже с ума сойти от удивления или страха. Но – потом. А сейчас я разозлился на проклятую природу. Я должен быть с Алиной!
Чтобы принимать решение, нужно знать хотя бы, на каком я свете. Либо я могу вновь оказаться в Москве, либо это теперь физически невозможно. В первом случае я должен был лишь пожелать – не знаю как, не знаю что, но действие могло быть результатом желания. Во втором случае все усложнялось неимоверно – покупка билета, виза, потеря времени, сколько: день, два, неделя? Что будет с Алиной?
Зазвонил телефон, но я не обратил на него внимания. Почему-то именно сейчас, в момент, абсолютно не подходящий, в пальцах возник знакомый мне зуд, а в голове зажужжал невидимый и неощутимый приборчик – где бумага, где ручка, где хотя бы угол стола, куда можно положить лист? Зачем мне это сейчас?
«Ничто не разделимо, – бежали буквы независимо от моего желания. – И ничто не соединимо вне воли твоей. То, что прошло, будет опять, а то, что будет, уже было с тобой. Сложности не понимаешь. Единение достижимо».
И все? Господи, Экклезиаст выискался! «Что было, то и будет». Сказал бы еще: «Время бросать камни, и время собирать камни».
Я сел на диван – недавно здесь сидела Алина – и закрыл глаза, пытаясь утишить боль, полыхнувшую в затылке. Пожар распространялся на височные доли, но и ослабевал понемногу – будто раньше горел высокий лес на небольшом участке, а теперь тлела трава, выгорая до черноты.
Все. И теперь я действительно знал что делать.
Глава десятая
Лет десять назад, когда я еще был научным работником и занимался проблемами воздействия слабых электромагнитных излучений на человеческую психику, на семинаре возник спор о том, помогает ли стресс введению мозга в критический режим восприятия. Спор был схоластическим – экспериментальных данных на этот счет не было ни у Олега Дозорцева, защищавшего тезис о положительной обратной связи, ни у моего шефа Дмитрия Алексеевича (это было еще до начала опытов с Росиным). Но ведь обычно так и бывает: чем меньше говорит практика, тем громче настаивает на своем теория.
Дмитрий Алексеевич настаивал на том, что стресс обязательно помогает восприятию, поскольку в такие минуты должен возникать
Вообще говоря, нам – точнее, институтскому начальству – нужно было именно это, но на семинарах и в открытую о подобных планах говорить было не принято, и потому Дмитрий Алексеевич тактично свернул дискуссию с опасного направления. Но тезис я запомнил, обдумал и с аргументами Олега Сергеевича согласился.
После гибели Никиты я вспомнил ту дискуссию и даже сделал кое-какие сопоставления. Похоже, что Дозорцев (к тому времени в институте он уже не работал, и спорить было не с кем) более правильно смотрел на вещи, чем мой шеф, а с ним и вся наша лаборатория. Стресс мешает. Если бы Никита был спокоен во время сеансов, мы имели бы гораздо более объективную информацию о произошедшем. Не исключено, что он остался бы жив. Нужно было вводить реципиенту успокаивающие препараты перед началом сеанса, а не те возбуждающие подсознание средства, от которых ждали истинного прорыва.
В спокойном мозгу вообще нет плотин, ограждающих сознание от внешнего воздействия. Спокойный и вяло реагирующий на раздражители мозг – плохой материал для экспериментов. Обычный средний человек, довольный собой в каждый момент времени, ничего особенного не желающий и никакими комплексами не отягощенный – разве это материал для исследований?
Для тех работ, что мы вели в институте, – конечно, не материал. Но если говорить не о подавлении личности, а о взаимодействии двух или больше мозговых излучений, то прав был Дозорцев, а не мой шеф.
И разве я не знал этого уже много лет назад? Почему мне нужно было напоминать сейчас, причем так грубо, навязчиво и в то же время неопределенно?
Трудно поступать вопреки тому, что хочет подсознание и что сознанию тоже представляется необходимым и естественным. Мне нужно было торопиться, потому что в Москве Алина наверняка потеряла голову от страха. Я должен был собраться и все мысленные силы направить на то, чтобы повторить – не знаю как, но повторить непременно, потому что от этого зависело наше с Алиной будущее – эффект пространственного переброса. Вместо этого я заставил себя открыть холодильник и достал упаковку элениума, лежавшую здесь с прошлого года, когда я собирался на интервью в Технион и волновался, будто не на должность лаборанта претендовал, а, по крайней мере, на должность президента самого крупного в Израиле вуза.
Элениум мне тогда не помог. Точнее, приехал я в Хайфу спокойный, будто Будда перед учениками, и со стороны выглядел, должно быть, уверенным в себе гением, но к тому времени газетное объявление стало уже не актуальным: должность оказалась занята, со мной и говорить не стали, даже не извинились. Впрочем, за что и кто должен был передо мной извиняться?
Спокойный, как река Волга в среднем течении, я вернулся домой, а когда действие лекарства закончилось, впал в депрессию, из которой Лика выводила меня несколько дней, а я упирался, мне не хотелось выбираться из темной пещеры на яркий дневной свет. Я хотел остаться в темноте навсегда.