Имя вернет победа
Шрифт:
Теперь если и у второй линии не остановят немцев, думал Пауль, то задержать их уже будет некому: до батарей останется полкилометра почти пустого пространства, и ничего больше. А минометчики для них – раздавят и не заметят. Так что вся надежда, конечно, на тех, впереди...
Нет, уже нет надежды. Потому что Надькин дал уже новые данные, и огонь ведется уже по траншеям... Однако к месту прорыва, видно, успели подтянуть силы: совсем недалеко застрочили пулеметы и часто захлопали взрывы гранат. Было видно, как мерцает, вспыхивает и светится широкая длинная полоса, которая медленно, но упорно движется на запад, туда, где стоят первая и вторая батареи. Туда же, чуть вперед этой мерцающей
Но сколько времени нужно немцам, чтобы пройти оставшиеся метров двести до батарей, до штаба полка? Мерцающая полоса прорыва продвинулась в грохочущей темноте еще дальше. Вот-вот она коснется батарей. Казалось, тогда должно что-то произойти – страшный взрыв, или еще что-нибудь: очень уж нестерпимо напряжение... А может быть, немцы уже на батареях? И не взрыв там произошел, а наоборот всё уже задавлено? Но почему нет никакой новой команды? Уже сколько времени прошло...
– Не слышу! – крикнул Надькин в трубку. – Повторите, товарищ капитан!.. Как?.. Так это ж... Есть выполнять!
Он повернулся к Паулю и дрогнувшим голосом передал ему новые данные. Пауль, услышав их, не поверил, хотя только что думал о том, что немцы могут быть уже там.
– Повторите, товарищ старший сержант! – крикнул он. Надькин повторил. – Так это ж... – начал Пауль, но Надькин не дал ему договорить:
– Выполнять! – крикнул он.
– Есть выполнять! – ответил Пауль и направил ствол миномета еще левее, туда, где находились первая батарея, штаб полка и командир полка подполковник Васильев.
– Беглым – огонь! – снова резко крикнул Надькин и повернулся в ту сторону, где сейчас было сплошное кипение взрывов...
Только перед рассветом, сдвинувшись далеко на запад, вслед уходившим немцам, закончился огонь. И когда всё стихло, Пауль вместе со всеми пошел к первой батарее.
Вправо, до самых траншей вдали и даже дальше, и влево, куда хватало глаз, широкой полосой лежали немцы. Они лежали так густо, что хотя вся полоса была изрыта воронками, от серых шинелей она все равно была намного светлее в рассветном утре, чем вышедшая недавно из-под снега земля вокруг.
Однажды Пауль видел в горах русло прошедшего селевого потока. Уничтоженная, мертвая, казалось, навеки земля была покрыта толстым слоем грязи, из которого торчали обглоданные как кости стволы деревьев и неподвижные спины бесчисленных серых валунов. Особенно страшной и мертвой была эта полоса там, где селевой поток вырвался на равнину и задавил, задушил собой всё, что встретилось ему на пути.
Так было и здесь. От всей батареи в живых осталось двое, и то лишь потому, что были завалены немцами.
Возвращаясь к себе, Пауль еще раз оглянулся. Что, если бы немцы пошли на триста метров южнее? Тогда из-под разодранных минометным огнем тел вытаскивали бы сейчас его, Ахмедыча, тогда бы он остался сегодня навсегда лежать в огромной братской могиле, вдали от родины, на чужой земле, – он Пауль Шмидт, по документам Ахмедов Али Ахмедович.
7
Один за другим освобождали они чужие города. Их встречали радостными криками и слезами счастья. Пауль, двигаясь в колонне своей дивизии среди груд развалин и обгорелых домов, приветственно махал в ответ шапкой и никак не мог избавиться от непонятной, всё усиливающейся тревоги. Другие лица возникали перед его глазами, другие глаза – серьезные, скорбные, другая колонна – рабочая колонна, в которой он два года назад шагал под конвоем на
Пока война еще идет. Пока он может еще воевать, как все. И ему доверяют, к нему хорошо относятся, ему объявляют благодарности, его награждают. Пока он еще солдат.
Но война идет к концу. И конец этот уже недалек. Что же будет с ним, когда война закончится? Куда ему деваться, если он останется жив? Как он вернется к своей семье? Ведь там наверняка известно о его побеге. А такие вещи сейчас не прощаются. За свою фронтовую жизнь Пауль мог убедиться в этом не раз, хотя бы когда проходили по освобожденным селам и городам. Предательство, сотрудничество с немцами, пособничество, отказ помочь партизанам – разные степени вины были, но суд был скорый и одинаковый. Да и как ему быть другим: если ты мог бороться с врагом, но не боролся, когда твоя родина истекала кровью, значит, ты не достоин звания сына этой родины.
И когда встречались колонны военнопленных, Пауль мог также видеть, с какой ненавистью вытаскивали из них власовцев. Власовцев, которые хорошо знали, что попасть в плен для них конец, и дрались ожесточеннее немцев. Теперь, вот так обнаруженные, они уже дальше не шли. Они оставались лежать в стороне у дороги – как предатели родины.
Ну, с ним, с Паулем, так наверно не обойдутся, если установят, что он не Ахмедов. Может быть, ему всё-таки зачтется, что он воевал, что имеет награды, что пусть и дезертировал с нужной работы, но ведь не отсиживаться в теплое место бежал, а на фронт, чтобы воевать. И не против своих воевал – врага бил. Это, конечно, не могут не учесть. Но срок ему наверняка обеспечен. Так что свидание с семьей, если и состоится, будет недолгим. Свидание перед разлукой, которая будет подольше той, что еще длится.
Но может быть, ему не открываться, а так и остаться Ахмедовым? Но тогда ему, значит, и к семье не вернуться?
Не-ет, не может он не вернуться к своим... Однако что же это выходит? Не открываться он не может, и открыться тоже не может. Домой возвращаться ему нельзя, и не возвращаться – для него тоже не жизнь. Что же делать ему? Прямо ложись и помирай.
Но нет, умереть он сейчас тоже не может. Хоть жена, хоть дочка должны же узнать, что не где-то в придорожной канаве умер их муж, их отец, а в бою погиб, за родину свою пал на поле боя.
Вот ведь, черт побери, и жить, получается, нельзя, и погибать нельзя. Ничего ему нельзя. Только воевать и можно. Воевать и бояться конца войны. Бояться победы! Ну и закрутило его...
Пауль вспомнил, как с месяц назад к ним на батарею прибыл с пополнением один сибиряк, с Алтая. Услышал он, как Пауль по-русски говорит, и как бы мимоходом заметил ему: «Слушай, ты по-русски говоришь, прямо как у нас на Алтае наши немцы. Ты случаем не земляк мой?». Сжалось тогда у Пауля всё внутри, но взял себя в руки, сказал, что он почти и вырос в немецком селе, только не в Сибири, а на Кавказе. И немецкий поэтому хорошо знает. Может быть, поэтому и акцент такой, что немецкий знает. А потом, русских-то у них в селе почти не было, и если и говорили по-русски, то с немцами, а значит, и акцент нетрудно было перенять...