Имя вернет победа
Шрифт:
– Здравствуйте! – сказал он по-немецки. Старик и мальчик испуганно повернулись к нему. – Что, заболели?
– Нет, – сказал старик, положив руку на плечо мальчика, – устали. Ноги не хотят дальше идти. Да и некуда идти.
Пауль присел на корточки перед мальчиком.
– Есть хочешь? – спросил он его.
Мальчик вынул из карманов пальтишка кулачки, показал Паулю. В одном был зажат кусочек черного хлеба, в другом сахар.
– Ваши дали, – сказал
– Куда же теперь? – спросил Пауль.
– Обратно пойдем, домой. Больше некуда... А вы что, немец?
– Нет, я азербайджанец.
– Это откуда? Из Азии?
– С Кавказа.
– А-а, а я подумал, вы немец. Произношение у вас швабское. – Пауль вздрогнул и оглянулся вокруг, но никого поблизости не было. – У меня зять был шваб, похоже говорил.
– Я сейчас, – прервал Пауль разговор, сходил и принес мальчику кусок хлеба с салом. Тот, не разжимая ручонок и глядя на Пауля большими голубыми глазами, взял хлеб и сало кулачками, а Пауль отвернулся и пошел к машине, уже за спиной услышав быстрое «спасибо», – видно, старик подтолкнул малыша, чтобы тот поблагодарил.
Всякий раз, когда он встречал вот так детей, ему становилось не по себе. Когда проходили через освобожденные русские и белорусские села, хотелось прижать каждого ребенка к себе, согреть, накормить. Солдаты возились с ними, кормили их из своего котелка, дарили им перочинные ножи, расчески, зажигалки. И вспоминали своих детей. И Пауль вспоминал свою Симильду. Где она, его дочка, его маленькая? Есть ли у нее кусок хлеба, или тоже смотрит на всех вот такими испуганными голодными глазами, как и тысячи других ребятишек разоренной его родины?
Колонна медленно тронулась. Пауль на ходу прыгнул на колесо, взлетел в кузов, сел на свое место рядом с Надькиным.
– Ну-ка, Ахмедыч, посмотри, что я раздобыл, – сказал Надькин. Он протянул Паулю куклу с розовым целлулоидным личиком, синими закрывающимися глазами с длинными ресницами, с аккуратно уложенными золотистыми волосами. На кукле была белая кружевная кофточка, голубенький с желтыми цветочками сарафанчик, белые чулочки и красные туфельки. А поверх белого кружевного рукавчика была маленькая красная повязочка с крошечной черной свастикой.
Никогда еще не видел Пауль такой красивой куклы. И никогда не видел куклы со свастикой. Он достал нож, аккуратно, чтобы не попортить кофточку, срезал повязку, брезгливо выбросил за борт.
– Васиной сестренке? – спросил Пауль.
– Ага, – сказал Надькин. – Пусть будет подарок на память о брате. Он ведь ей обещал. Только вот чулочек один надо постирать, неосторожно я ее взял, рука в мазуте была. Постираем и пошлем.
Пауль представил себе, как они с Надькиным, два здоровых мужика, будут стирать и сушить этот маленький чулочек, и грустно улыбнулся...
Всё подтягивалось к Берлину. Все были возбуждены до предела. Паулю тоже не верилось: неужели конец войне? Неужели всё, чем жили вот уже четыре года, кончится, и не будет больше слышно взрывов, стрельбы, не придется больше хоронить товарищей, и не будет больше сводок о военных действиях… Пауль мог бы много перечислить, чего не будет, если
Он уже не помнил, сколько времени стоит этот непрерывный, не утихающий ни на минуту, не слышанный еще ни разу, грохот. Днем было темно от облаков дыма и пыли. А ночью было светло – от прожекторов, от взрывов, от огня, от бомб и ракет. Казалось, даже воздух не выдерживал такого огня и взрывался тут и там немыми вспышками. Всё для Пауля слилось в грохочущую смесь из тьмы и света, из дня и ночи, из беспокойного, с яркими вспышками в мозгу, урывочного сна и нескончаемого минометного огня. Когда это началось, когда качнулась под ним земля, Пауль с изумлением посмотрел налево, и направо, и назад, и увидел, что всё пространство вокруг, куда он ни посмотрит, представляет собой будто огромную перевернутую борону с косыми огненными пульсирующими зубьями, направленными в одну сторону – на Берлин. Из-за сплошного грохота не слышно было ответного огня. Был ли он вообще?
Потом они двинулись вперед за пехотой и остановились на окраине среди осевших, выгоревших домов. Прямо впереди стояла часть кирпичной закопченной стены – всё, что осталось от пятиэтажного дома. Через нее, высоко задрав свои рамы, две «катюши» пускали быстрые прерывистые огненные струи. «Катюши» быстро отстрелялись и ушли, и пришла очередь минометчиков.
А на следующий день, когда в Берлине еще вовсю шли уличные бои, Пауль уже двигался со своими на Потсдам. Потом, после освобождения Потсдама – на Ратенов, а после Ратенова – на Бранденбург. Так в боях и застала его радостная весть о водружении красного знамени над рейхстагом, а затем и ликующее сообщение: Берлин пал!
9
Пауль сидел у заднего борта «студебеккера» и смотрел на стремительно убегающий из-под кузова серый поток бетонированной дороги, быстро сходящейся вдали.
Ну, вот и пришел тот миг, которого он ждал с такой тревогой. Всё, что он должен был сделать, он сделал. Как солдату ему больше нечего делать. А раз так, его отправят домой. И придется ему теперь раскрыться, сказать, кто он такой на самом деле.
Раскрыться... Как же всё это теперь будет? И что с ним сделают? То, что за побег придется держать ответ, ясно. Вопрос только в том, какой ответ...
Пауль снова, в который уже раз, мучительно стал перебирать всё, что усугубляло его вину и что могло как-то уменьшить наказание. Но ничего нового ни к тому, ни к другому прибавить не мог. Впрочем, кое-что могут еще учесть. Например, орден. Всё-таки не каждому его дают. И то, что в красноармейской книжке его прибавилось благодарностей – за прорыв обороны Берлина, за овладение городами Ратенов, Бранденбург, Потсдам... Но что награды и благодарности? И как ему теперь быть? Кому сказать о том, что он не Ахмедов и не азербайджанец, а немец, Пауль Шмидт? Как отнесутся к этому его товарищи? Столько вынесли от немцев, столько воевали с ними, и здесь еще столько людей полегло, когда до победы оставалось всего ничего, а тут на тебе – немец среди них. И кто тут будет рассуждать о том, что немцы бывают разные, и что он совсем не из этих, а советский немец! Найдется кто, нервы сейчас у многих не в порядке, всадит очередь, и будь здоров...