Иначе жить не стоит

Кетлинская Вера Казимировна

— Двенадцатый час, папа! — вдруг резко сказал Игорь. — И пока нам важнее хорошо и в срок отработать данные по нашей речушке.

Он сделал упор на слова «хорошо» и «в срок».

Митрофанов-старший сразу осел, смущенно задвигался.

— Мы ж еще хотели Русаковского навестить. Гостиница от вас далеко?

Пошли мелкие разговоры о том, как проехать в гостиницу, условились, что завтра Митрофановы приедут обедать. Матвей Денисович говорил добродушно, но Кузьминишна видела: что-то в нем

погасло. И она с недоброжелательством покосилась на Игоря: зачем он так?

Еще меньше ей понравился Игорь минутой спустя, Когда снова оказался с Катериной на крылечке.

Она хотела выйти, отвлечь Катерину, но тут же забыла об этом, потому что Кузьма Иванович и Митрофанов перед прощанием ушли вдвоем в комнату. О Никите разговор? Никита понял это и мгновенно исчез. Калитка не хлопнула, но уж мать-то знала, как ловко он перемахивает через забор и как нескоро возвращается.

Уход с веранды двух старших мужчин был сигналом, все разбежались кто куда. Собирая посуду, Кузьминишна слышала голоса и шепот во всех углах сада, узнавала: под сиренью шепчутся Люба с Сашей, на крыльце сидят, обнявшись, Липатовы, а по дорожке прогуливаются втроем Катерина, Вовка и этот приезжий. Катерина и приезжий непринужденно болтают, смеются, а голоса Вовки и не слышно.

Кузьминишна снесла посуду в летнюю кухню, постояла в раздумье — мыть ее или оставить до утра? — беспечно махнула рукой и пошла в сад — что я, хуже других? Все гуляют, а я буду гнуться!

Под вишней, на скамеечке, сидели Палька Светов и Кузя.

— Костенька, спать пора! — сказала Кузьминишна, ласково подтолкнув сына, и сама подсела к Пальке, обняла, засмеялась. — А тебе и парочки нет, кроме Кузьки?

Палька пожал плечами, с тоской сказал:

— В гидротехники пойти, что ли… Вон что люди делают!

Кузьминишна кивнула, мечтательно глядя перед собою.

— Я бы сама куда ни есть помчалась, да старика разве сдвинешь!

Она сорвала несколько вишен, поиграла ими. В льющемся с веранды мягком свете Палька видел молодой блеск ее глаз.

— Вот Люба… — Она бросила в рот вишню, протянула парочку вишен Пальке. — Конечно, Саша славный. Даже очень славный, — поправилась она, — но будь я сейчас на ее месте, ни за что не торопилась бы, сама как-нибудь судьбу свою сделала, а там можно и замуж, и детей, и все. Достигнуть сперва надо.

— Саша ей не помеха, — заступился за друга Палька.

— Ну как же! Вы, мужчины, даже в толк не возьмете, сколько от вас помехи. Самый что ни есть лучший мужик в доме — такая забота! Суета за троих — и то и се. И мысли всякие женские. Ты молодой, не знаешь. А любовь, думаешь, мало чего стоит?

Она повернула голову к Пальке, и было в ее лице в эту минуту то самозабвенное выражение, которое так пленяло

когда-то молодого Кузьму Ивановича, а теперь оживало и в Любе, и в Вовке, и даже в Кузьке.

— Когда любишь, Павлуша, кругом как туман стоит и в этом тумане один дорогой сияет.

Палька жадно слушал ее молодой голос и те, другие, приглушенные голоса, доносившиеся из-за кустов, и ему вдруг томительно захотелось такой любви, чтобы кругом туман и только одна дорогая сияет. Мимолетно прошла перед ним и удалилась женская фигура, словно окаймленная золотой полоской. Рыжая-золотая — кто она?

— …сердце наше, Павлушка, и к любви, и к боли нежное. И через эту женскую природу трудно перескочить.

— А зачем перескакивать?

— А затем, дорогой, что не хочется всю жизнь пристяжной бегать.

— Так ведь теперь женщинам все дороги открыты — скачите на здоровье!

— Открыты! А взгляд на нас у мужиков… как бы тебе сказать… и с уважением, да снисходительный. А это силу отбивает. Да что скрывать, — она снизила голос до шепота, будто ему одному сообщала большой секрет, — мы сами на себя часто со слабостью смотрим. Я вот все думаю и гляжу… Нет, будь я на месте Любы, иначе бы жила!

— Молода еще.

— Молода! А ты не молод? Ты вот мечтаешь реки поворачивать, горы сдвигать…

Она запнулась — горькая мысль о Никитке обожгла ее: а он-то! Водка да гульба, работы поменьше, заработок побольше — вот и вся его мечта. Теперь, как и раньше. Сердце матери не обманешь, сердце чует, что никакого приятного разговора у Кузьмы Ивановича с Митрофановым нет, приятные разговоры короче…

Но об этой боли никому не скажешь. Заглотнула ее, тряхнула головой, продолжала:

— …почему бы и Любке не мечтать? Так нет же… На Сашу своего очи подняла — и все. Окликни — не услышит.

В темноте не разглядеть было ни Любу, ни Сашу, белела лишь рубаха Любы да чуть обозначались светлыми пятнами их лица.

— Любовь! — с легким вздохом сказал Палька.

— Любовь! — в тон ему повторила Кузьминишна и, отгоняя непрошеную и смешную зависть к молодым, шутливо сказала. — А что совсем досадно, так ведь и Вовка у меня такой же дуралей! И с Катеринкой они будто поменялись.

— Небось сына жалеете? — буркнул Палька, скрывая смущение: он заметил сегодня кокетство сестры и злился на нее.

Кузьминишна замахала руками:

— Еще чего! Эти огорчения, Павлуша, не смертельные. Я своего тоже крутила — дай бог! Ничего, выжил. Катерина — девка сильная, сама себе голова. Одно не пойму: что у них с Вовкой происходит? — Ее голос потерял веселую таинственность, она снова стала матерью, озабоченной бедами и тревогами детей. — Иногда даже зло берет. Ну сколько времени тянуть будут?