Индиго
Шрифт:
алмазы рассыпаются в прах
пройдёт дурнота. Сделал шаг, начав долгий подъём к монастырским воротам. Монастырь женский. Кузьма знал о нём, все о нём знали. Все знали и о настоятельнице, слывшей крайне ревнивой к Богу, заставляя служек всегда молиться. «Работа и молитва — вот Путь к Творцу, к Его Трону» — был её девиз. Мужчин в пределах монастыря настоятельница не жаловала, но страждущим помогала (так велит Господь) — и это главное для Кузьмы.
Им не открывали. Долго не открывали. Кузьма слабел с каждым вздохом, с каждой каплей крови, вытекающей из раны. И когда привратник (женщина
Валюша пребывала в бреду. Её поместили в монастырский лазарет, где несчастная девушка пролежала в агонизирующей лихорадке двое суток, не приходя в сознание. Ей три раза на дню меняли постель и нательное бельё, можно было удивляться сноровке служек, проделывающих манипуляции, не тревожа больную. На третьи сутки она очнулась, будто чувствовала важность дня, только не знала, в чём та важность. Но возвращение в сознание оказалось не в радость. Служка, дежурившая подле, первым же делом, не справляясь о самочувствии больной, спросила то, о чём настрого наказала настоятельница спросить прежде всего, когда и если девушка очнётся:
— Как звали парня, который тебя принёс?
Валюша не соображала, где она и что с ней, но сознание ухватило прошедшее время, произнесённое в вопросе служки.
— Почему — звали? — прошептала она.
— Так ведь грешник третий день как преставился. Сегодня хоронить, а по ком за упокой службу вести — не знаем. Ты скажи…
— Как преставился?! Кто? Кузьма? Кузьма помер… о-о-о-о… — Пораженное сознание Валюши отключилось.
Служка с чувством выполненного долга убежала доложить о том, что девица очнулась, и, узнав новость, снова лишилась чувств.
Болезнь, усталость, нервное истощение, частые ночные кошмары, плюс физическая боль (от агрессивного осилья) и боль душевная (от известия о смерти любимого и что жертва её напрасна) — всё это ввергло Валюшу в полукоматозное состояние, из которого она полностью так и не вышла до конца дней своих. Притом, что земные дни были уже сочтены на Небе и подводился им итог. С момента
Не закрывай. Или ты думаешь, кто-то посмеет войти?
осилья время для Вали взяло обратный отсчёт. Валюша всей душой ненавидела отвернувшегося от неё Бога и заключение (а именно так себе она представляла пребывание в монастыре, потому что её ради неё никогда не оставляли одну, даже чтобы оплакать Кузьму). Стены Божьей Обители давили дополнительным грузом. Смерть, однажды не завладев девушкой, наложила на Валю печать и ждала момента. Смерть взаимодействует с жизнью. Как круговорот воды в природе, взаимодействие смерти и жизни поддерживает определённый баланс ментальных сил. Потому смерть не стала забирать жизнь девушки во время бреда и лихорадки, до срока.
А срок был девять месяцев.
Валюша не держалась за жизнь, и мысль о самоубийстве нет-нет да посещала её. Регулы не приходили два месяца, и это списывалось на неизлечимую духовную (и, как следствие, телесную) хворь, не покидающую девушку, но сопровождающую постоянно. Настоятельницу не устраивала не молящаяся нахлебница, и она поставила ультиматум — или грешница возвращается в мир, или принимает постриг и замаливает грехи каждодневно. Валюше было плевать на постриг и, не думая, согласилась. Что толку от постриженных волос, если Бог в её душе умер? А возвращаться в мир желания нет. Куда идти по миру?
Через месяц после
Беременность не прибавила тяги к жизни, она лишь отсрочила её. Валя не хотела ребёнка (внутренним чутьём, чутьём скрывавшейся в непроницаемых тоннелях подсознания, дикарки Валюша знала, кто отец: тот, кто был первым ), но и умерщвлять не желала. Дитё не виновато. Жалко одно — младенец останется сиротой: матерью нежеланного плода нелюбви Валя быть не готова. И не будет готова никогда, никогда не полюбит!
Роды были тяжелыми, сказывалась физическая и духовная немощь. И длились роды тринадцать часов.
71
Из дневника:
Мне обрыдло убивать!
Что-то, всё-таки что-то она со мной сотворила, глупо отрицать. У ведьмы были способности, была Некая Сила. Я её чувствовал. Жаль, что я не горец Конар Мак Клауд, и у меня нет способности бессмертных перенимать знания после срубания голов. Это фантастика, а вот реальность удручает. Я не могу, нет таких слов для описания той смеси чувств и ощущений, охватывающих меня и выворачивающих наизнанку теперь, стоит мне подумать об убийстве.
Каким образом я буду «вычёркивать» Четвёртого Из Списка — ума не приложу! Убив, я посягну на тело, которое по крови и плоти принадлежит не отмщённой… не до конца отмщённой крестьянке… хм… равно, как и барину, изнасиловавшему её. Более того — душа барина в Даше! Даша и есть тот барин… непостижимо! Почему он в юбке?
А я хоть раз-то видел Дашу в юбке? Нет.
И я, никогда не любивший, люблю её. Да, люблю и ничего не могу с собой поделать, полюбил больше жизни. И мне не срамно признаться! Я с радостью был орудием
мечом воина, казнящего тех, кто предаёт веру наших отцов
мести крестьянки, но теперь я хочу любить . И, кроме того, хочу понять, почему крестьянка (или Бог?) выбрала меня? Как я причастен к истории минувших дней?
И понять нужно как можно быстрее. Что-то меня подстегивает, торопит.
72
Даша не знала всего, она мало интересовалась прошлым семьи. «Пыльным прошлым» — выразилась она. И всё-таки кое-то она знала, много или мало — пока не ясно, но каждое слово приравнивалось Валентином к весу золотого империала. Он подхватывал Дашины слова, как нить вплетая их в возникавшие пред закрытыми глазами образы и видения, дополняя историю подробностями, бравшимися
вторая память?
память прошлой жизни?
усиленное в несколько сот крат дежа вю?
невесть откуда, о которых рассказчица понятия не имела.
— Постель, на которой промучилась прапрабабка… Кстати! Её звали, как тебя — Валя… удивительно, правда? — воскликнула Даша, вспомнив имя, которое Валентин уже знал . — Эта постель и стала для неё смертным одром.
— Значит, ты не знаешь, кто был твоим прапрадедом?