Индийский мечтатель
Шрифт:
— Родитель его человек беспутный и пьяница, хотя и носит духовный сан. Отрок же растет, как трава, и только пятнадцати лет от роду моими заботами обучился чтению и письму. За него и ходатайствую: не удостоите ли принять и подать благой совет?
Дмитревский слегка поморщился. К нему не раз обращались с подобными просьбами, но редко они оказывались достойными внимания.
— Хорошо. Пусть приходит ваш музыкант, — согласился он. — Я пробуду еще дня два.
— Нельзя ли сейчас? — попросил учитель. — Он здесь, в черных сенях. Сосветла дожидается… Соблаговолите принять, почтеннейший!
— Что
Дмитревский подумал.
— Пожалуй, можно и сейчас, — решил он. — Кто устал, пусть с богом едет почивать, а мы побеседуем… Час еще ранний, у нас в столице об эту пору только и начинается веселье.
Учитель благодарно поклонился и торопливо вышел из зала. Гости стали разъезжаться, некоторые остались — то ли из почтения к знаменитому артисту, то ли из любопытства. Через несколько минут учитель ввел черноволосого мальчика, одетого в серый ветхий кафтан с заплатами во многих местах. В руках у него была четырехструнная гитара. Потупившись, остановился он у двери.
— Как звать? — спросил Дмитревский.
Мальчик поднял голову. Такое беспредельное восхищение светилось в его глазах, что даже избалованный успехами артист был польщен.
— Ну, ну, не робей! — сказал он ласково своим бархатным голосом. — Скажи нам, как тебя звать.
— Герасим! — ответил мальчик, оправившись от смущения. — Герасим, Степанов сын, Лебедев.
— Ты, говорят, музыкант, Гарася?
— Я… очень люблю музыку.
— И я тоже, — улыбнулся Дмитревский. — На гитаре играешь?
— Да… Умею и на гуслях, на дудке… Только неискусен еще…
— Он и поет отлично, — вставил Благовещенский.
— Послушаем! — кивнул Иван Афанасьевич. — Спой что-нибудь, дружок.
Герасим подошел поближе. Проверив настройку, он помедлил немного и запел.
Голос у него уже установился — баритон, не очень сильный, но чистый, удивительно приятного тембра. Больше же всего очаровывала слушателя тонкая музыкальность и задушевность исполнения. Он спел несколько сочинений покойного Федора Волкова.
Дмитревский сидел, прикрыв лицо рукой. Когда певец умолк, он помолчал, потом, подняв влажные глаза, сказал:
— Спасибо, голубчик… Ты хорошо пел. Приходи завтра, потолкуем.
На окраине Ярославля, в Ямской слободе, стояла ветхая бревенчатая избенка. Здесь жил дьякон Степан Лебедев с семейством. Прежде он служил в одной из лучших ярославских церквей, но, повздорив с настоятелем, лишился места. С досады начал Лебедев выпивать и мало-помалу так пристрастился к вину, что и не узнать стало человека. Якшался со всяким сбродом, шатался по кабакам, а возвращаясь домой, бранил тихую, безответную жену и жестоко колотил ребятишек. Пришлось переехать на окраину, поселиться в убогой лачуге. В короткие периоды просветления Лебедев занимался столярным ремеслом. Руки у него были поистине золотые, изделия его охотно покупали. Потом снова наступал запой, а с ним и нищета.
Жена Лебедева, Прасковья, не гнушалась никакой работой, но здоровье у нее было слабое: потрудится денек-другой, да и свалится.
Детей было четверо: трое мальчиков
С раннего детства мальчик страстно любил музыку. Он не пропускал ни одной церковной службы. Не понимая ни сущности религии, ни смысла молитв, он ходил в церковь, как другие ходят в оперу или на концерты. Для него здесь существовала только музыка, чудесная гармония голосов и звуков, порождавшая ощущение неизъяснимого восторга.
Регент собора, издавна знавший семью Лебедевых, взял мальчика в хор. У Герасима оказался чистый, звонкий альт, а главное — безупречный слух и отличная музыкальная память. Регент попробовал учить его нотному пению; он легко одолел эту премудрость.
Ежегодно 5 марта в Ярославле бывали ярмарки. С утра до вечера Герасим бродил по ярмарочной площади, слушал народные песни, игру на гуслях, гудках, домрах, балалайках, рожках, сопелях. Он подружился с некоторыми из местных певцов, выучился играть на разных музыкальных инструментах.
Однажды регент привел его к учителю семинарии Благовещенскому, человеку просвещенному и отзывчивому. С этого дня Герасим стал его частым гостем. Учитель был одинок и бездетен, Герасим — обездолен и нищ. Они подружились. Мальчик еще не умел ни читать, ни писать, Илья Саввич выучил его грамоте. Книг здесь было множество: научные сочинения, поэмы Тредьяковского, Ломоносова и Хераскова, трагедии Сумарокова… Герасим пристрастился к чтению. Особенно нравились ему описания путешествий. Прочел он о плаваньях русских мореходов Беринга и Чирикова в холодном море меж азиатским и американским материками, о странствиях монаха Плано Карпини и венецианца Марко Поло по дальним восточным странам.
А Илья Саввич однажды рассказал, как триста лет назад тверской купец Афанасий Никитин побывал и у турок, и в персидской земле, и в сказочной Индии, а потом подробно описал все, что видел.
Герасим жадно слушал рассказы учителя; перед ним раскрывался огромный мир, полный чудес и неразгаданных тайн.
— Ах, кабы и нам так постранствовать! — мечтал он.
Часто представлялось ему, как они с Ильей Саввичем пустятся в дальний путь… Долго будут плыть по синим волнам в расписных ладьях, наконец высадятся на далеком берегу и пойдут, пойдут через лесные чащи и песчаные пустыни, из города в город, встречая повсюду диковинных зверей и птиц, деревья и цветы, любуясь великолепными дворцами и храмами, наблюдая жизнь неведомых племен…
Не меньше любил мальчик слушать рассказы учителя о театре.
Илья Саввич хорошо помнил представления небольшого любительского кружка в Ярославле лет двадцать назад.
Душой кружка был Федор Волков, его ближайшим помощником — Иван Нарыков, а участниками — купеческие сыновья, молодые приказные да семинаристы.
Благовещенский рассказал, как талантливых ярославских любителей, по приказу царицы Елизаветы Петровны, привезли в Петербург, отдали учиться в кадетский корпус, а по окончании учебы приняли артистами на придворную сцену. Так возник первый русский театр; до тех же пор в обеих российских столицах играли только иностранные труппы: немецкие, французские, итальянские.