Индустриальные новеллы

Верниковская Мария Викентьевна

Через полтора часа зазвенел в кабинете звонок. Мастер докладывал — крышку заменил. А то дали как-то Трифонову на рецензию рукопись одного ученого. Автор утверждал, что «изобрел» лопасти для вентиляции цеха. Прочитал доводы ученого, прикинул так и этак и видит, что толку от этого изобретения не будет. И написал: «Боюсь, что эти лопасти доведут

цех до пропасти. Трифонов». Его рифмованные резолюции действовали лучше приказов. После войны Трифонов, как главный сталеплавильщик завода, участвовал в создании 900-тонных мартеновских гигантов. Разработал новый способ наварки подин. Когда впервые готовили к пуску многотонную печь, он пошел на смелый эксперимент: применил для наварки вместо крупного мелкозернистый магнезитовый порошок. До этого набивали только подину, а тут и стенки. Опыт удался. За это новшество Трифонову присвоили звание лауреата Государственной премии. При прежней технологии подина выдерживала только двадцать-тридцать плавок, потом остановка на полсуток, а то и больше. Мастера по наварке подин кудесниками считались. Теперь это доступно стало каждому сталевару.

Многообразие цеховой жизни оставалось перед Трифоновым и теперь. Он мог, не торопясь, во всем разобраться и выразить это в красках. Работа продвигалась медленно, трудно. Но он продолжал ее с душевным напряжением, проявляя большое терпение и волю.

Иногда приходил сын Борис. Он работал начальником смены в новом мартеновском цехе. Алексей Григорьевич стряхивал краску с кисточки, отодвигал все от себя и дотошно расспрашивал сына, как идет работа. Иногда прерывал его:

— Ах, не так, не ладно делаете.

Шел к телефону, звонил молодому руководителю цеха, давал советы. Он и сейчас считал себя в ответе за мартены, не по чину, а по совести старшего, многоопытного.

Его приходили навещать из цеха. Сначала он, заслышав в прихожей голоса, убирал все со стола: бумагу, краски. А потом осмелел и уже не испытывал неловкости, когда его заставали

с кистью в руке. У него накопилось более семидесяти рисунков, этюдов.

Однажды к нему пришла делегация из цеха с просьбой представить все это на выставку.

— На какую выставку? — удивился Алексей Григорьевич.

— На нашу, цеховую, — ответили ему.

Он был удивлен, растроган и растерян. Не покажется ли его занятие чудачеством? Конечно, все знали, что он и раньше ходил в цехе с красками в кармане. Но выставка? Цеховые товарищи забрали его альбом, картины и унесли с собой. А через несколько дней в красном уголке мартеновского цеха состоялось торжественное открытие выставки работ бывшего шлаковщика Алексея Григорьевича Трифонова.

В нескольких метрах от цехового красного уголка гудели мартеновские печи, вздрагивали завалочные машины, поднимая тяжелые мульды с шихтой. Яркое солнце плавок освещало лица сталеваров и подручных. А те, кто только сдал смену, медленно проходили мимо развешанных картин. Они узнавали себя, своих товарищей, свой цех. Все было похоже и не похоже на трифоновских рисунках. Световая дымка кипящего металла придавала тяжелым предметам невесомость. Люди в бликах огня становились праздничнее, сказочнее. И у многих в душе появлялось светлое горделивое чувство от сознания своей нелегкой профессии, которая была причастна к искусству. Кто-то подошел к Алексею Григорьевичу и робко попросил взять с собой одну картину.

— Да берите, берите, — взволнованно проговорил Трифонов и принялся щедро одаривать всех.

Он видел, как темные огрубелые руки бережно брали его рисунки, завертывали в газету, боясь оставить на них пятна от мазута и масла. Это было самой высокой оценкой его беспокойных дней, проведенных в непривычном одиночестве.

Алексей Григорьевич опять был с людьми, со своим старым цехом, и это вызывало в нем подъем энергии.