Инес души моей

Альенде Исабель

В самом начале штурма стен Рима коннетабль был смертельно ранен мушкетным выстрелом в глаз. Позже Бенвенуто Челлини хвалился, что это именно он пустил пулю, убившую герцога де Бурбона, хотя на самом деле он не был даже близко к тому месту, где это произошло, но кто же осмелится с ним спорить? Раньше чем командиры смогли построить свои войска и отдать приказы, солдаты беспорядочной толпой ринулись на незащищенный город со шпагами наголо и мушкетами наготове, и через несколько часов город был взят.

В первые восемь дней в городе царило смертоубийство и по улицам рекой текла кровь, засыхая на тысячелетних камнях. Из города бежали

больше сорока пяти тысяч человек, а оставшееся население оказалось в настоящем аду. Алчные захватчики жгли церкви, монастыри, больницы, дворцы и частные дома. Они убивали направо и налево, не щадя даже сумасшедших, больных в богадельнях и домашних животных; они пытали мужчин, чтобы заставить их отдать то, что могло быть спрятано; они насиловали всех женщин и девочек, что попадались им на пути; они убивали всех — от грудных младенцев до глубоких стариков. Грабежи, будто нескончаемая оргия, продолжались неделями. Солдаты, пьяные от крови и вина, вытаскивали на улицы разбитые произведения искусства и церковную утварь, обезглавливали без разбора статуи и людей, забирали себе все, что могли унести, а остальное ломали на куски. Знаменитые фрески в Сикстинской капелле избежали общей участи только потому, что там бдели над телом коннетабля де Бурбона. В Тибре плавали тысячи трупов, и запах разлагающейся плоти отравлял воздух. Собаки и вороны терзали валяющиеся повсюду тела. Затем в город явились верные спутники войны — голод и болезни, не щадившие ни несчастных римлян, ни их палачей.

В эти ужасные дни Педро де Вальдивия в бешенстве носился по улицам Рима со шпагой в руке, тщетно стараясь прекратить грабежи и убийства и принудить солдатню к порядку. Но пятнадцать тысяч ландскнехтов не признавали ни командиров, ни законы и готовы были убить любого, кто пытался помешать им. Волею случая Вальдивия оказался у дверей одного из монастырей как раз в тот момент, когда его пыталась взять штурмом дюжина немецких наемников. Монахини, зная, что ни одна женщина не сможет избежать поругания, собрались во дворе монастыря и встали вокруг креста. В центре круга неподвижно стояли молодые послушницы, держась за руки, опустив головы и едва слышно шепча молитвы. Издали они походили на голубок. Они просили Господа, чтобы Он сохранил их честь незапятнанной, смилостивился и послал им скорую смерть.

— Назад! Кто переступит этот порог, будет иметь дело со мной! — зарычал Педро де Вальдивия, потрясая шпагой в правой руке и короткой саблей — в левой.

Несколько ландскнехтов остановились в удивлении — наверное, прикидывали, стоит ли пререкаться с этим величавым и решительным испанским офицером или лучше перейти к соседнему дому, — но другие толпой бросились в атаку. У Вальдивии было то преимущество, что он, в отличие от немцев, был трезв. Четырьмя точными ударами он оглушил нескольких противников, но к тому времени остальная часть группы оправилась от первого замешательства и тоже бросилась на него. И хотя рассудок немцев был затуманен винными парами, они были столь же замечательными воинами, что и Вальдивия, и скоро окружили его. Этот день мог бы стать последним для храброго офицера из Эстремадуры, если бы откуда ни возьмись рядом с ним не появился Франсиско де Агирре.

— Сюда, тевтонские сволочи! — закричал разъяренный баск, красный от гнева, огромный, размахивая шпагой, как дубиной.

Стычка привлекла внимание других испанцев, которые проходили

неподалеку и увидели своих земляков в серьезной опасности. Быстрее, чем это можно описать словами, перед монастырем завязалась настоящая битва. Менее чем через полчаса налетчики отступили, оставив нескольких своих товарищей истекать кровью на улице, а офицеры стали баррикадировать двери монастыря. Мать настоятельница приказала монахиням покрепче унести внутрь тех, кто упал в обморок, а затем слушаться указаний Франсиско де Агирре, который вызвался организовать защиту монастыря и укрепить стены.

— Сейчас в Риме никто не может чувствовать себя в безопасности. Пока что наемники ушли, но они наверняка вернутся. Поэтому лучше вам к их возвращению как следует подготовиться, — предупредил Агирре монахинь.

— Я раздобуду несколько аркебуз, и Франсиско научит вас ими пользоваться, — предложил Вальдивия, который заметил в глазах друга плутовской огонек, появившийся при мысли о том, чтобы остаться наедине с двумя десятками молоденьких послушниц и несколькими монахинями зрелого возраста, но благодарными ему и все еще привлекательными.

Через шестьдесят дней ужасное разграбление Рима прекратилось. Оно положило конец целой эпохе — эпохе властвования в Италии пап Возрождения — и осталось в истории позорным пятном на репутации нашего императора Карла V, хотя он в то время и был очень далеко от Рима.

Его святейшество папа смог покинуть свое укрытие в замке Святого Ангела, но тут же был арестован. В тюрьме другие заключенные приняли его без должного почтения: они отняли у него папский перстень и дали такой пинок под зад, что духовный отец под хохот солдат полетел на пол лицом вниз.

Бенвенуто Челлини можно было обвинять во многих грехах, но он был не из тех, кто забывает отдавать долги. Поэтому когда к нему явилась настоятельница монастыря и поведала, как один испанский офицер спас ее подопечных и защищал монастырь в течение нескольких недель, Челлини пожелал познакомиться с ним. Через несколько часов монахиня вернулась во дворец вместе с Франсиско де Агирре. Челлини принял его в одном из залов ватиканского дворца среди осколков фарфора и обломков мебели, попавшейся под руку грабителям. Мужчины перекинулись парой любезностей.

— Откройте мне, сударь, чего бы вам хотелось в награду за ваш храбрый поступок? — прямо спросил Челлини, не любивший околичностей.

Агирре покраснел от гнева, и рука его инстинктивно потянулась к эфесу шпаги.

— Вы меня оскорбляете! — воскликнул он.

В этот момент вмешалась, воспользовавшись своим авторитетом, настоятельница монастыря. Она встала между ними с презрительным выражением лица, всем своим видом показывая, что у нее нет времени выслушивать их хвастливые пререкания. Она происходила из родовитой и богатой семьи — ее отцом был генуэзский кондотьер Андреа Дориа — и привыкла повелевать.

— Остановитесь! Я вас прошу простить эту невольную обиду, дон Франсиско. Мы живем в дурные времена, было пролито очень много крови и совершено множество страшных грехов, поэтому не удивительно, что хорошие манеры сейчас отошли на второй план. Синьор Челлини прекрасно понимает, что вы защищали наш монастырь не из корыстного интереса, а по зову сердца. Последнее, чего хотел бы синьор Челлини, — это оскорбить вас. Для нас было бы большой радостью, если бы вы в знак признательности и уважения согласились принять от нас что-нибудь в дар.