Информационные войны и будущее
Шрифт:
Изменились и сами объекты, с которыми связано чувство безопасности (или ощущение опасности). В эпоху блокового противостояния это было ощущение угрозы существованию огромного политического сообщества, с которым личность фактически связывала свою судьбу. Эта угроза исходила от столь же громадного обобщенного противника (от «коммунистической опасности» или, соответственно, «мирового империализма»). Сейчас это чувство связано прежде всего с соседними этническими и религиозными группами. Реже — с более абстрактными символами, такими, как «американское господство», «имперские амбиции России», «исламский фундаментализм», «расползание ядерного оружия». Впрочем, и в этих случаях часто имеются в виду вполне конкретные субъекты, хотя, по сути, каждой из
Итак, блоковая система безопасности распалась. Но возникшие на ее месте несбалансированные «ансамбли безопасности» теперь разрушают новые независимые государства, что, в свою очередь, вызывает новые угрозы.
Национальный интерес
В мире осталось не так уж много счастливых стран, которые пока еще этнокультурно однородны (например, Германия), либо пока еще обладают мощной общенациональной идентичностью (например, США). Только в этом случае государство выступает как единство территории, населения и политической власти. И только в этом случае можно всерьез говорить о едином национальном интересе или об иерархии национальных интересов — экзистенциальных, витальных, стратегических, тактических (по классификации Ч.Фримена).
На большей части посткоммунистического и постколониального ареала государства представляют собой поле конкурирующих субъектов, причем это пространство конкуренции не ограничено масштабами страны, а представляет собой неотторжимую часть регионального ансамбля, включая противоборство в информационной сфере.
Законные правительства уже не являются единственными выразителями национального интереса. Иногда они даже не являются наиболее значительными представителями своих наций. Некоторые влиятельные группы имеют свои интересы в регионах, охваченных гражданской войной. Эти интересы несовместимы ни с установлением мира, ни с национальными интересами вовлеченных стран. Однако эти группы способны эффективно воздействовать на принятие политических решений. Можно подумать, что речь идет об армии и о военно-промышленном комплексе — но это не так. Вернее, не совсем так. И армия, и ВПК — эти монолиты коммунизма — распались вместе с СССР и превратились в сложный конгломерат враждующих военно-коммерческих группировок. «Кому война, а кому мать родная».
«Неклассические» субъекты мировой политики активизируются все сильнее, и они уже фактически признаются правительствами многих весьма стабильных государств — тех государств, где пока не возникает проблема распада нации на конкурирующие группы.
Возникает довольно интересный парадокс — некое стабильное сильное государство, желая вести миротворческую политику в неких отдаленных «горячих точках», усаживает за стол переговоров и законное правительство, и вождей сепаратистов, лидеров враждующих группировок, мятежных полевых командиров. Прекратить насилие путем переговоров — замечательно. Но тем самым мятежники, сепаратисты и террористы становятся полноправными участниками политического процесса. Это их существенно взбадривает.
Более того. Политическое признание подобных групп воодушевляет сепаратистов и военно-политических диссидентов в тех самых стабильных сильных государствах, где «балканский вариант», кажется, невозможен в принципе. И все же, все же… Белые и черные расисты в США уже требуют территориальной автономии для своих общин. Вряд ли в обозримом будущем их лидеры сумеют организовать какой-нибудь сговор в Йеллоустонском парке (вроде нашей Беловежской пущи). Но семя брошено. Если можно признать Караджича и Дудаева, отчего не признать Луиса Фаррахана (черна «Нация Ислама») и Нормана Олсона (белое «Мичиганское Ополчение»)?
Итак, национальный интерес рассыпается. Мало того, что он не един. Он уже не является ни суммой, ни балансом, ни даже компромиссом групповых интересов внутри нации или в рамках региона. Речь может идти только об ансамбле интересов, то есть об их конкурентном сосуществовании. Практически
Распад единого национального интереса делает национальную политику фрагментарной и несогласованной. Например, политика России по отношению к Северному Кавказу и Закавказью состоит из нескольких направлений, каждое из которых вырастает в «отдельную политику». Это политика федерального центра, который в ходе грузино-абхазских, азербайджано-армянских, осетино-ингушских и российско-чеченских переговоров хочет покрепче привязать Кавказ к России. Доминантой этих переговоров является вывод российских войск из региона.
Это политика высшего военного командования, которое, напротив, стремится укрепить российское военное присутствие в регионе с целью контроля Юга России и закавказских границ, которые после распада СССР фактически стали границами России.
Это политика местных российских военных властей. У них в регионе свои собственные, далеко не стратегические интересы.
Это политика северокавказских республик по отношению к братьям-абхазам, братьям-осетинам, братьям-лезгинам и, эвентуально, к единоверцам-азербайджанцам и аджарцам. Эти республики формально являются частью России, и поэтому их политика тоже рассматривается как российская, хотя по существу она противоречит и политике федерального центра, и политике высшего армейского командования. При этом внутри северокавказских республик существуют различные движения, по-разному относящиеся и к абхазскому вопросу, и к Москве, и к местным военным властям. Наблюдатели говорят о прочных деловых связях между местными этническими элитами и российскими военными властями. Результат этих связей — широкая контрабанда оружия в регионе.
Наконец, в кавказских делах все более активное участие принимают казаки, которые играют здесь двоякую роль. С одной стороны, они укрепляют русское присутствие в регионе и тем самым служат интересам федерального центра, стремящегося сохранить территориальное единство страны. Но, с другой стороны, у казаков есть собственные территориальные амбиции, которые могут поставить страну перед необходимостью новой федеративной реформы.
Сбалансировать эти политические тенденции практически невозможно. Поэтому правительство поневоле превращается в группу быстрого реагирования, отвечая — и не всегда впопад — на удары и вызовы со всех сторон. Некоторые действия федеральных властей в прошлом выглядели, мягко говоря, нестандартно. Например, выдача ордера на арест Дудаева и одновременно — переговоры с его официальными представителями.
Можно возразить — такова-де реальная политика. Но, скорее всего, такова новая политическая реальность. Мир пока еще не вступил в «эпоху полевых командиров», но ее основные параметры уже очерчиваются. Например, правительство из средоточия власти превращается в еще одного участника борьбы за контроль над национальными ресурсами.
Все это пока происходит в посткоммунистическом и постколониальном ареале. Но грандиозные миграционные потоки меняют облик всего мира. Они выносят на своем гребне наркомафию и терроризм. Они намывают острова иных культур в старых Северо-Западных архипелагах. Они навязывают Европе и Америке жалкое самоощущение дряхлой и много нагрешившей цивилизации — и вместе с тем провоцируют расизм, национализм и ксенофобию, тем самым, раскалывая систему европейских ценностей. Поэтому и развитые западные демократии тоже будут переживать распад прежде единых национальных интересов. Будущему руководству Украины не следует об этом забывать.