Ингвар и Ольха
Шрифт:
Русы проехали мимо шагом, чтобы не стоптать на тесной дороге, Ингвар со злостью оглянулся:
– Дикие нравы у этих полян! Как можно детей…
Ольха вскипела, в ее племени тоже раз в год приносили в жертву двух младенцев, мальчика и девочку. Все знают, что это необходимо. Что значит жизнь двух малышей в сравнении с существованием всего племени?
– Боги требуют, – возразила она зло. – Разве русы не приносят жертв? Или ваши боги только травку щиплют?
Это было оскорбление. Ингвар сдавил от гнева коленями бока коня, тот захрипел, зашатался на скаку. Ингвар поспешно расслабил
– У нас свирепые боги! Потому берут только взятых в жарком бою. Мужчин, а не младенцев, что муху не обидят. А у ваших богов, наверное, зубов уже нет? Крепкие мужские жилы не угрызут?
Дрожащим от злости голосом она уела:
– Откуда же берете мужчин, если рабов не держите?
Конь воеводы уже пришел в себя, скакал ровно, только косился на хозяина налитым кровью глазом. Ингвар бросил резко, не глядя в ее сторону:
– Всегда можно сделать набег на соседей. К тому же можно найти в своем племени.
– Соплеменников? Ага, все-таки своих?
– Они уже не свои, если преступившие… э-э… преступники. Изгнанные из племени, из гоев, зовутся изгоями. Да еще извергнутые из народа идут в жертву.
– Изверги?
– А чего их жалеть? И в другое племя принесут беду. А вот ваши везде заразу разносят!
Она прикусила губу, не желая спорить с врагом. Ибо спорить дальше – давать ему хвастать своими богами и обычаями. Честно говоря, тоже бы с большей охотой в жертву богам отдавала преступивших обычаи, преступников, чем невинных младенцев. Из которых, возможно, выросли бы ценные для племени величайшие герои, богатыри, мудрецы. Но не может же быть, чтобы у проклятых русов обычаи были справедливее! Этого не может быть уже потому, что они русы, а не древляне.
И все-таки Ингвар скакал с ощущением радости. Сам удивился, такое случалось редко. А тут и вчера, и позавчера, и сегодня! Даже эти схватки с древлянкой портят настроение ненадолго. Все залито солнцем, лес подступает к его кремлю все ближе, давит ивняк, заросли малины, сладкие ягодники…
Когда пришли русы, здесь по всей округе стояли только черные стога сена, попревшие, с просевшими, как у больных псов, спинами. От деревьев остались одни черные пни, поляне по лени ни за хворостом далеко от дома не уйдут, ни за бревном. Даже погадить норовят с крыльца. Только у них придумана позорнейшая сказка про дурака и щуку.
Да, он запретил под угрозой меча вырубать лес у околицы, когда за сотню шагов дальше ждут валежины: сухие настолько, что стукни – пойдет звон, прожаренные солнцем, смолистые, как только не загораются сами по себе. Запретил рубить малинники, заросли брусники, голубики, орешник… Ему, привыкшему к голым скалам, любое дерево все еще кажется ценностью. Так и не привык к безалаберности полян, как и других людей славянского корня.
Редкий лесок кончился, за широкой поляной темнела густая дубрава. Дорожка с готовностью ныряла под надежную тень. Кони шли лихим наметом. Дубы стояли порознь. Каждый требовал себе простор; ни сушин, ни валежин, все подбирают весяне, даже кустов нет – дубы их не любят, глушат сразу, и так хорошо нестись в напоенном лесными запахами чистом
Ольха выпрямилась в седле, глухо вздохнула. Она поймала на себе странный взгляд Ингвара. Воевода все видел и замечал, где бы ни находился, а Рудый в это время весело заорал:
– Вот они!
– Где? – спросил Ингвар.
– В лес смотри, а не на невесту!
Далеко в просветы между деревьями виднелся крытый возок. По мере того как неслись ближе, видели, что Олег оказался прав. Певцы свалились, едва выбрались из терема в лесную тень. Коней кое-как распрягли, седла побросали в беспорядке, сами свалились тут же, спали, безобразно раскидавшись… Костер догорал, а рядом дымился сапог, от которого осталась одна подошва. Видать, уголек стрельнул из костра, а вытряхнуть уже было некому.
Ингвар не слезал с седла, смотрел брезгливо. Его рука сама вытащила плеть. Рудый покачал головой, спрыгнул. Певец, который так поразил всех, как вполз из последних сил в кусты, так и застрял там. Из-под низких веток несло тяжелым запахом браги и блевотины. Еще двое спали под телегой, примета степняков: в голой степи только под телегой можно найти защиту от жгучего солнца.
Рудый вытащил за ноги певца, тот не шелохнулся. Лицо от перепоя было мертвенно-бледным. Рудый презрительно усмехнулся. Мужчины, а пьют как отроки. То ли дело старшие дружинники. Кувшин вина выпьет, а потом с тем же кувшином на голове спляшет – не уронит!
Он потряс за плечо:
– Эй, отец!
Ингвар что-то процедил сквозь зубы, не мог видеть такого панибратства, слез с коня и увел пастись на край поляны. Ольха тоже спрыгнула, и он, Ингвар, взял ее коня под уздцы, отвел к своему, привязал, принялся расседлывать. У нее от изумления глаза полезли наружу, как у сытого рака, но сдержалась, пусть все так, как будто так и надо, а сама пошла к костру. Тлеющие угли нехотя приняли оставшиеся хворостины, шипели, будто тех мочили во всех водах северного моря. Одна хворостинка наконец занялась слабыми огоньками, а от нее пламя переползло на остальные.
Рудому удалось пробудить певца, а его спутников он растолкал уже ногами. Сонные, испуганные, они сидели на земле, очумело таращили глаза, даже не пытаясь подняться. Судя по их виду, земля под ними еще плыла и качалась во все стороны, а воевода то вырастал до размеров велета, то измельчался так, что исчезал вовсе.
– Ребята, – сказал Рудый, – вы ничего не забыли?
Тарх Тарахович потряс головой:
– Не… Вроде не. А чо?
Рудый бросил ему под ноги калиточку. Ольха издали узнала звон золотых монет. Тарх Тарахович опасливо отодвинулся:
– Чо это?
– Плата, – объяснил Рудый. – Потешили князя, развеселили гостей… Разве это не стоит доброй платы?
Тарх Тарахович недоверчиво всматривался в смеющееся лицо воеводы, на котором сквозь личину веселья неуловимо быстро проявлялась то жестокость, то коварство. Ингвар стоял к ним спиной, лишь краем глаза следил за пленницей. Теперь она на коне и в лесу! Неужели не попытается бежать?
Тарх Тарахович потряс головой:
– Мы получили достаточно. Нас накормили, напоили, а челядь еще и в дорогу дала еды. Нам этого хватит.