Инки. Исторический опыт империи
Шрифт:
Характерно, что в Третьем рейхе, который наша пропаганда никогда не признавала «социалистическим», несмотря на название правившей в нем партии, частная собственность, хотя и не была формально запрещена, однако еще в период до начала боевых действий в Европе радикально ограничивалась. Так, крупнейшие собственники, финансисты и промышленники, владельцы мощных заводов, вроде Круппа, из прежних капиталистов стали «бетрибсфюрерами», т. е. руководителями трудовых коллективов, своего рода специалистами-управляющими: они уже не могли продать свои предприятия, изъять сколько-нибудь значительные капиталовложения или самостоятельно определять свои производственные программы. Всё принципиальное им как обычным исполнителям предписывало нацистское государство. В ходе второй мировой войны частная собственность в Германии оказалась в еще большем подчинении централизованной административно-командной системы. Методы эксплуатации военнопленных и заключенных на тех же заводах Круппа, например, не имели уже ничего общего с заботой о росте прибыли или эффективности производства, а определялись, главным образом, различными маниакальными идеями Вождя. Ведомство Геббельса все это время старательно внушало населению, будто государство является всего лишь выразителем и защитником интересов народа, германской нации, настоящие же хозяева предприятий - рабочие. Картина нам всем хорошо знакомая.
Еще большую опасность, чем обогащение мелких автономных коллективов и отдельных людей или выдвижение их иными путями из общего усредненного ряда, представляет для имперских структур образование общественных связей, идущих в обход и помимо центра, то есть направленных не по узаконенным каналам иерархии снизу вверх и сверху вниз, а горизонтально. Наличие подобных связей означает, что какая-то передача индивидуальных «порций власти» происходит вне ведома центра и что в результате в обществе могут со временем возникнуть самостоятельные формы управления и самоуправления, составляющие хотя бы частичную конкуренцию власти верховной. В разные исторические эпохи империи старались пресекать независимую активность подобного рода, либо подыскивая для нее место в общегосударственной структуре (так, например, сделали инки с торговцами чинча), либо просто запрещая и подавляя ее. Тоталитарные государства XX века отличаются здесь от своих предшественников не тем, что их правители стали проводить какую-то особенную политику и преследовать совершенно новые цели, никогда не выдвигавшиеся в империях прошлого. Цели и принципы управления оставались в XX веке такими же, какими они были и раньше, но зато кардинально усовершенствовались средства их осуществления. В результате, как уже было сказано, государство получило возможность контролировать общество на фундаментальном, так сказать клеточном, уровне, определять поведение мельчайших автономных групп людей, старалось разрушить независимые традиционные связи уже и в пределах семьи, что и стало немаловажной причиной деградации всего социального организма. Здесь достаточно вспомнить практику поощрения доносов на родителей при официальном лозунге «сын за отца не отвечает», запрет обучения по несанкционированным, отличным от общегосударственных, программам, лишение родительских прав активных верующих, воспитание в подрастающем поколении презрительного отношения к традиционным ценностям, массированная пропаганда тоталитарных символов в дошкольных детских учреждениях, позволяющая внедрить соответствующие ценностные ориентиры в подсознание ребенка и ограничить влияние на него семьи. Десятилетиями пропагандировался не находящий себе близких аналогов в мировом фольклоре миф о Павлике Морозове, выразивший, как это и свойственно настоящему мифу (независимо от того, лежит ли в его основе подлинная трагическая судьба мальчика или же целиком выдуманная история), в концентрированной, образной и доступной массовому сознанию форме то главное «достижение» тоталитаризма, которым он обогатил теорию и практику управления государствами имперского образца. В результате всего этого была в значительной мере достигнута цель воспитания нового человека, у которого отсутствие инициативы, стремление раствориться в коллективе, неразвитость чувства собственного достоинства, наивное доверие к официальной пропаганде или, наоборот, полное неприятие любых мнений, выраженных через средства массовой информации, глубоко укоренились в качестве устойчивых поведенческих стереотипов, способных передаваться следующим поколениям уже и без помощи государственного пропагандистско-репрессивного аппарата.
После окончания «героической» эпохи территориальной экспансии, после того как рубежи империи более или менее установились и вяло текущие войны на границах постепенно и незаметно превращаются из наступательных в оборонительные, в любой империи естественным образом наступает застой. Центральные власти добились теперь предела собственного могущества, которое они при всем желании уже не в состоянии увеличить еще больше, а потому направляют свои усилия на сохранение «статус кво», - именно это теперь фактическая цель и сверхзадача системы. В сложившейся обстановке любые изменения могут сулить лишь нарушение достигнутого комфорта, нестабильность, опасности, и соответственно политика руководства оказывается направленной отныне на то, чтобы избежать каких-либо перемен вообще. На протяжении прошедших веков, в старые, так сказать, времена и при старых технологиях, подобная стратегия приносила определенные выгоды, продлевая империям жизнь на сто, двести и более лет. Каждое поколение руководителей (если среди них вообще находились мыслящие, не ослепленные собственной имперской идеологией люди) имело основания предполагать, что окончательный крах наступит не при нем, а большего и не требовалось.
Тем не менее даже и в древности, не говоря о временах более поздних, окружающий мир в отличие от внутриимперского не стоял на месте. В нем шло как развитие технологии, фактически законсервированное в пределах замкнувшихся в себе сверхдержав, так и выработка новых, более жизнеспособных по сравнению с уже известными вариантов общественного устройства. Важные усовершенствования внедрялись в промышленности, в сельском хозяйстве и даже в сфере духовной культуры - так изобретение книгопечатания, а позже появление газет внесло огромные перемены в жизнь Европы. Разрабатывались также новые типы оружия и новые военные доктрины, тактические приемы (при всей своей милитаризации империи и здесь редко создают что-то принципиально своеобразное, гораздо чаще заимствуя уже известные образцы и воспроизводя их в устрашающих масштабах). В итоге империи обязательно
Хотя в существовании империи заинтересованы прежде всего ее правящие круги, имперское сознание глубоко проникает и в народные массы, их психологию, содействуя сперва сохранению «мирового государства», а затем, в случае его гибели, возникновению новой империи в пределах того же самого региона.
Этому есть веские причины. После своего образования империя переживает короткий период расцвета. Установление на большой территории относительно прочного мира, даже при продолжении войн на границах, воспринимается населением как величайшее благо и действительно первоначально высвобождает многие ресурсы, недоступные ранее из-за бесконечных военных столкновений между мелкими политическими образованиями доимперской эпохи. В случае с инками важным скрытым богатством, «распечатанным», как уже говорилось, после образования Тауантинсуйю, стали плодородные земли на дне горных долин. Здесь же можно упомянуть и широкое распространение в инкском Перу оловянистой бронзы, в то время как раньше многочисленные племенные границы преграждали пути к боливийским месторождениям олова.
Еще более, чем получение на первых порах некоторых реальных хозяйственных выгод или доли в дележе военной добычи, на формирование у людей имперского сознания воздействует сам факт причастности к строительству небывалого (на их памяти, разумеется) государства, «великого» общества, упоение победами над врагами и (как правило, ложными) перспективами достижения еще большего величия в будущем. Жестокости и несправедливости, устилающие пути к господству над другими народами, при этом либо не замечаются, либо находят какое-нибудь оправдание. Часто, например, обыгрывается известный положительный эффект, который империя способна поначалу оказать на отдельные стороны жизни отсталых провинций, впервые оказывающихся под управлением более цивилизованного государства. Инки в Эквадоре и римляне в Британии, испанцы в Америке и англичане в Индии, немцы в Восточной Европе и русские в Сибири и Средней Азии не уставали подчеркивать культуртрегерский аспект собственной деятельности, убеждая самих себя в том, что завоевания осуществляются не только в геополитических интересах центра, но и ради бескорыстного желания цивилизовать окраины. Культурный, а то и физический геноцид населения этих окраин имперское сознание считает естественной и не столь уж дорогой платой за «прогресс», а право определять уровень «цивилизованности» оставляет исключительно за собой.
Принятие имперской идеи соблазнительно тем, что структурирует мышление человека, вносит легкость, простоту и кажущуюся - одномерную, плоскостную, черно-белую - ясность в представления об истории, о ее этапах и направлении движения, а следовательно, и о месте отдельной личности, оказавшейся в водовороте событий. Оказываются больше ненужными мучительные поиски смысла жизни, добро кажется легко отделимым от зла, поскольку на место моральных оценок приходят чисто внешние мнимонравственные ориентиры («наши», «правоверные», «патриоты» против «врагов»). В подобной обстановке «духовного подъема», мифологизации общественного сознания, его сведения к набору немногих несложных рефлексов защитниками имперской идеи делаются иногда не только представители господствующего в империи народа, но и выходцы из иных этнических групп, в том числе и таких, которые еще недавно вели, или даже продолжают вести вооруженную борьбу за свою независимость. Такое «предательство» на почве смены идеологических установок следует, видимо, отличать от чисто корыстного, конъюнктурного сотрудничества с центром провинциальных наместников и их приближенных, которое становится типичным для империй на более поздних этапах их существования.
Прежде чем завершить характеристику империй как определенной формы организации многомиллионных коллективов людей и попытаться дать суммарную оценку места этих своеобразных социально-политических образований в контексте всемирной истории, обратимся еще к некоторым важным особенностям инкской общественно-государственной системы. Речь сейчас пойдет о таких признаках, которые прямо не соотносятся с принадлежностью Тауантинсуйю к числу «мировых государств», но все же присущи и некоторым другим имперским обществам.
Одна из подобных характерных для Тауантинсуйю особенностей касается взаимоотношений рядовых тружеников с привилегированными слоями. Здесь, по словам Т. д'Алтроя, господствовала «асимметричная реципрокность». (Inca ethnohistory, 1987. P. 3.) Этим непривычным и не каждому читателю понятным этнологическим термином обозначается простой и хорошо нам знакомый вид эксплуататорских отношений. Сперва государство провозглашает себя верховным собственником земли и прочих ресурсов. Далее оно возвращает ресурсы непосредственным производителям, причем заявляет, что отныне берет на себя ритуальное руководство деятельностью работников, обеспечивает ей божественное покровительство, а следовательно, гарантирует ее безусловный успех. Это благодеяние признается столь значительным, что в качестве обязательного ответного дара подданные большую часть своего времени должны теперь работать на государство.
При такой системе на первый план выходят не чисто силовые (о них, естественно, тоже всегда помнят, но не всегда выставляют напоказ), а разного рода идеологические методы обеспечения согласия работников на отчуждение результатов их труда: устройство праздничных зрелищ и массовых пиршеств, ритуализация трудового процесса, коллективная ответственность за выполнение плановых заданий, организация соревнования, чествование передовиков и поношение отстающих. Изъятию же подлежит не столько продукт как таковой, сколько сам по себе труд, рабочее время. Можно было бы сказать, что в обществах с неразвитой частной собственностью барщина, по понятным причинам, получала гораздо большее распространение, чем оброк, если бы оба эти термина не сохраняли в русском языке чересчур тесную связь с конкретными реалиями европейского феодализма. В зарубежной литературе французское слово корвэ (барщина) используется для обозначения всех видов отработочной повинности. Такое широкое словоупотребление в нашем случае является несомненным достоинством, позволяя, в частности, увидеть далеко не столь уж поверхностное сходство между инкской митой и ее разнообразными поздними аналогами вплоть до ежегодной принудительной мобилизации части городского населения СССР для работы на государственных полях и плантациях.