"Инквизитор". Компиляция. Книги 1-12
Шрифт:
— Его нужно в трибунал доставить, чтобы выведали подлости его, — продолжал брат Ипполит. — Пусть инквизиция им займется.
— Он чумной, не видишь, что ли, — вставил Еган, — кто ж его чумного из города выпустит?
— Да какой же он чумной, — брат Ипполит подошел поближе, стал рассматривать жирного человека, — он не чумной, это не бубоны у него, а фурункулы, прыщи. Отверг он Господа и храм души своей — тело свое тоже отверг, не мылся он давно, вот и пошел, волдырями гнилыми весь.
— Пошел прочь, — вдруг завизжал толстяк и повернул первый раз лицо к людям, — прочь пошел, крыса
А лицо у него было почти детское, мальчишеское, прыщавое.
Брат Семион, молчавший до сих пор, спросил:
— Сын мой, принимаешь ли ты Святое причастие, чтишь ли Господа нашего, чтишь ли святую Церковь, мать нашу?
— Пошел, пошел отсюда, крыса монастырская. Проклинаю тебя, всех вас проклинаю, — визжал толстяк.
— Проклятые проклясть не могут, — холодно произнес кавалер и даже поднял арбалет, чтобы заткнуть пасть этому вонючему уроду.
Чтобы больше не слышать его воя.
— Стойте, стойте, господин, — молодой монах встал меду ним и толстяком, — его судить нужно, в трибунал его доставить.
— Никто не выпустит его из чумного города, — отвечал Волков, — отойди, монах.
— Подождите, господин, — продолжал брат Ипполит, — тогда сами его осудим, и выясним, какие злодеяния он творил. Это важно, это нужно знать, господин, вы же сами чтец книг, должны понимать, что пока мы не знаем их, чернокнижников, так и бороться с ним не сможем.
— Господин, брат Ипполит прав, — заговорил отец Семион, — нужно выяснить, что за злодейства тут чинил этот человек. И потом осудить его.
— Ну, уж нет, я один раз уже сам брался судить, так, меня потом уже дважды упрекали этим, и еще упрекать будут. А может еще и спросят.
— Тогда я буду его судить, — твердо сказал поп. — И поможет мне брат Ипполит.
— Я помогу, — согласился молодой монах.
— Ну, как знаете, — сказал кавалер, и приказал сержанту, — бери его, коли противно, руками не касайся, веревку на шею, а коли артачиться вздумает, плетью его и палками. Милосердствовать нет нужды с ним.
Сержанту помогал Сыч, уж он-то знал, как выламывать локти. Белокожий толстяк завывал, бился, тряся жиром, не останавливался, пока ему скручивали руки, и этим только злил всех вокруг. А Сыч бил его умело, чтоб заткнулся. Другой бы от побоев Фрица Ламме, может и замолчал бы, но этот не останавливался, скулил не преставая, чем бесил всех еще сильнее. Когда его подняли на ноги, и подвели к лестнице, воя и причитаний сержант больше не выдержал и толкнул его с лестницы, толстяк кубарем полетел вниз с грохотом и визгом.
— Дурак, — зло сказал Волков, — мослы сломает, так сам тащить будешь.
Все стали спускаться с чердака, а вой и стоны внизу не прекращались.
— На кой черт ты это все затеял, — раздраженно говорил кавалер отцу Семиону, — всадил бы я ему болт в хребет и дело с концом.
— Как спустимся вниз, вы все узнаете, кавалер, — отвечал поп. — Ваши люди нашли кое-что. Пойдемте.
— Надеюсь, узнаю, — сказал Волков и стал спускаться.
На первом этаже, про толстяка все забыли, он валялся на полу, а люди окружили одного из солдат, что-то разглядывали. Увидав Волкова, они расступились.
— Господин, —
Кавалер увидал у одного из солдат на руках небольшой, доброй выделки ларец. Ларец был открыт, он заглянул внутрь. Света было мало в комнате, лишь одна лампа, но этого было достаточно, чтобы разглядеть содержимое ларца. Ларец до половины был наполнен золотом. Кавалер запустил туда пальцы. Перебирал монеты. Там были папские флорины, и гульдены из земель еретиков, флорины с лилиями, затертые и новые, толстые цехины и кроны с отличной чеканкой, новенькие эскудо и тяжелые дублоны.
Волков поднял глаза на солдата, что держал шкатулку, хотел было спросить, где он ее взял, а тот опередил его и ошалело улыбаясь, спросил:
— Господин рыцарь, это же трофей?
— Трофей, — ответил кавалер не сразу, а прикинув в уме, какова будет его доля, а доля его, если считать по чести, будет не малой, как главному ему принадлежит четвертая часть.
— То не трофей, — вдруг твердо произнес отец Семион.
Он захлопнул шкатулку и уверенно забрал ее из рук опешившего солдата.
— Как, — крикнул сержант Карл, — почему еще?
— Эй, поп, ты слышал, что сказал рыцарь? — возмутился еще один солдат. — Он сказал, что это трофей, мы на всех делить будем.
— Имущество еретика или, осужденного трибуналом святой инквизиции, принадлежит инквизиции и святой Матери Церкви, — сухо и четок произнес отец Семион.
— Это ты, расстрига, что ли святая инквизиция? — обозлился сержант.
Солдаты смотрели на попа с ненавистью, а тот не боялся, говорил уверенно и твердо:
— Коли прихода у меня нет, так то не значит, что я расстрига, да и не бывает расстриг, и рукоположение мое незыблемо, даже если я не в храме служу, а с вами, в чумном городе, слово Божье несу. На то и послан я с добрым рыцарем божьим, в помощь ему, его высокопреосвященством архиепископам Ланна. И коли, нет тут святого трибунала, чтобы судить колдуна, я буду таким трибуналом. И негоже вам, добрым людям верующим, вставать на пути святой инквизиции из-за глупой корысти.
Возразить попу никто не решился.
Вопрос был исчерпан, как бы не злились солдаты, ни один из них не осмелился перечить попу. Связываться с инквизицией — шутка ли! Они только поглядели на кавалера, но тот произнес:
— Я рыцарь Божий, не мне перечить отцу Церкви. Берите колдуна, едем в лагерь.
Он ехал на лошади, глядел на жирную, абсолютно белую спину и на жирный зад толстяка, что покрыты были крупными и зрелыми фурункулами, отворачивался, чтобы не видеть этого, но тут же снова бросал взгляд. Морщился и снова отворачивался. А толстяк не прекращал скулить, он был привязан за шею к седлу сержанта, пыхтел и ныл, просил остановиться — дыхание перевести, видно не привык ходить так много, но никто не останавливался. Он ныл еще больше и тогда Сыч, что ехал за ним следом, с оттягом, из-за спины, хлестал его плетью, не милосердствовал, как и велел господин. И на выбеленный как холст, спине, появилась новая багровая полоса. После каждого удара толстяк заливался, щенячьим визгом и ускорял шаг, но ненадолго, чуть пробежав, снова начинал скулить и замедлять шаг.