"Инквизитор". Компиляция. Книги 1-12

Конофальский Борис

Тогда он пошел, себе, и лег, да не спалось ему. Он все переживал события дня, и шествие и праздничную мессу, и внимание архиепископа и обед с рыцарями. И думалось ему, что в былые дни, дни нестерпимой тяжести и холодов и мучений от ран, никогда он и помыслить не мог, что будет ему такой почет и такое богатство. И дом теплый, и слуги, и деньги, да и о рыцарском титуле он не мечтал. И теперь не хотел он все это упускать, но чтобы сохранить все это, ему нужно было что-то, что удержало его в этом статусе. Да, ему нужны были деньги, много денег, и тут он рассчитывал на мушкеты. И тут мысли его перестали быть сладкими, и думал он о том, что дело с мушкетами на Роху возлагать нельзя, нужно самому

его вести. И от этих мыслей он протрезвел окончательно, и пошел вниз выпить воды. А внизу уже никого не было кроме Марты, все спать пошли, а она мыла кастрюли. Волков пошел наверх, но у спальни женщин остановился. Постучался, пожелал видеть Брунхильду. Но ему не открыли, он опять постучал, и тогда услышал голос Агнес:

— Господин, Хильда вас видеть не желает. Говорит, чтобы вы шли к себе.

— Открой дверь, — настоял Волков.

— Она говорит, чтоб вы жену себе завели, и к ней больше не ходили, — донеслось из-за двери. — Она вам боле давать не будет.

— Ах вот как, — с угрозой сказал кавалер, и ухмыльнулся.

Больше ничего говорить не стал, а пошел вниз, туда где, стараясь не греметь мыла медную сковороду Марта. Марта увидев его, немного перепугалась, перестала тереть тряпкой сковороду, а Волков подошел к ней, взял за локоть, и забрал из рук сковороду, положил ее на стол.

— Господин, — тихо произнесла Марта, испуганно глядя на него.

А он потянул ее к лестнице, складывала руки, словно умоляла, теряла деревянные башмаки на ступеньках и чуть упираясь, повторяла все время:

— Господин… Господин…

А он не слушал ее, тянул наверх, завел в покои свои, а она все твердила, вроде как умоляла, трясясь от страха или еще отчего:

— Господин, господин…

Он подвел ее к кровати, повернул к себе спиной, толкнул на кровать, поставил ее на колени, на самый край, задрал подол, и с удовольствием, не спеша взялся за женский ее зад. Ее зад был не так хорош, как у Брунхильды, худа она была, и пятки ее были черны, но ему сейчас было все равно. Он ее хотел, хотел и взял, не спеша и с удовольствием, а она так и повторяла тихо все время:

— Господин, господин мой…

После он завалился на кровать, и лежал, а она поправляла платье, и даже в свете свечи он видел, как раскраснелись ее щеки.

— Дай мне кошель, — сказал он, указывая на комод.

Она подала, он не глядя запустил в него руку, и, не считая вытащил кучу мелочи, меди и мелкого серебра, протянул ей. Марта схватила деньги, прижала к груди, поклонилась.

— Ступай, я спать буду, — сказал Волков.

Но она стояла, не уходила.

— Чего? — спросил кавалер.

— Господин… — она волновалась.

— Ну чего тебе?

— Боюсь, госпожа Брунхильда теперь меня погонит, — наконец произнесла она.

— Не бойся, — обещал Волков, — не погонит.

Она не уходила. Не верила.

— Ступай, говорю, не погонит, не жена она мне.

По правую руку от архиепископа сидел его канцлер, приор брат Родерик. По левую — аббат монастыря Святых Вод Ердана и казначей курфюрста брат Илларион. Напротив архиепископа сидел сам викарий Себастиан, нунций Святого Престола, глаза и голос Папы. А рядом с ним, сидел мирской господин, в дорогих одеждах и золотых перстнях, которого пригласил приехать на совет сам нунций, и был это не кто иной, как бургомистр и голова городского совета свободного города Ференбурга магистр Шульц. Так же за большим столом, покрытым драгоценной красной скатертью, сидело еще почти двадцать важных персон, двое из которых были воинского сословия, а остальные все князья церкви: аббаты и епископы. Все, кроме епископа Вильбурга. Канцлер брат Родерик и его не обошел приглашением, да выслал его так, чтобы

епископ Вильбурга непременно опоздал. Он и опоздал. Служки, разносили кубки из серебра, ставили их пред святыми отцами и мирянами, разливали вино драгоценное, поставили такой кубок с вином и пред нунцием, да тот, известный аскет, отверг вино, просил воды. Курфюрст подумал, что сей грубый жест ему в укор, назло, и еще больше невзлюбил нового нунция, уже думая, что предыдущий был не так уж и плох.

Потом приезжий викарий прочел короткую молитву, и все условности были соблюдены, медлить далее смысла не было, и брат Себастиан заговорил сразу о деле:

— Прискорбно говорить мне о том, но король и император длят распрю свою в благодатных землях, когда еретики и магометане рвут тела и души детей Истинной Церкви. И здесь и в странах южных.

— То воздаяние нам за грехи наши, — со скорбью в голосе отвечал курфюрст.

— Верно-верно, — соглашался нунций и продолжал, — но долг Церкви по мере сил облегчать и так не простую жизнь детям своим.

— На том и стоим, — соглашался курфюрст. — Молимся за детей наших.

— Молитва великая сила, но мир наш несовершенен, и порой, кроме молитвы, надобен и металл презренный, чтобы люди добрые и сильные духом, не думали о пропитании семей своих и посвящали жизни свои и силы свои сохранению Столпа веры нашей, Святого престола. И я со смирением прошу ваше Высокопреосвященство, принять участие в святом деле этом.

Курфюрст насупился и молчал, конечно, он знал, зачем приехал нунций, но не думал, что он заговорит о деньгах вот так вот сразу. Он взглянул на казначея, как бы давая ему слово, и брат Илларион, человек тихий и спокойный заговорил:

— Казна земли Ланна — пуста, только что императору было дарено сто семьдесят лошадей, война с еретиками опустошила нас.

— Неужто такая богатая земля и тридцати тысяч не соберет? — не верил нунций, начиная с завышенной суммы.

Архиепископ только усмехнулся, а казначей продолжал:

— Тридцать тысяч? Да мы и пяти не сможем собрать, текущие долги земли — сорок шесть тысяч, мы задолжали содержание своим добрым людям уже как за четыре месяца.

— Святой Престол рассчитывал на славную землю Ланн, — продолжал гнуть нунций. — Последний раз вы слали серебро после пасхи, а сейчас уже Рождество миновало, может брат Илларион изыщет хотя бы двадцать тысяч.

— Казна пуста, — со смиренной тихостью говорил брат Илларион. — И коли нет в ней серебра — так нет его, и не появится оно пока таможенные сборы не придут, а придут они лишь по окончании зимы, а с мужиков подати и с земель налог так и вовсе осенью будет, а то что приходит от города, то даже и текущие наши нужды не покрывает, а то что с храмов идет, то мы вам сразу высылаем, присутствующие здесь отцы не дадут мне слукавить, люди поиздержались, торговли нет, ремесла только военные процветают, храмы нищими и страждущими наполнены, казначеи храмов жалуются мне о скудости своей, могу письма их показать у меня их тома уже. Святые отцы, — он обвел рукой присутствующих, — будут свидетелями моими.

Отцы кивали, соглашаясь со скудостью своей, но не рьяно и молча, никто не хотел встревать в распрю между курфюрстом и папой. Бог его знает, как еще все обернется. И то было мудро, ибо нунций был тверд и влиятелен, и он продолжал давить на курфюрста:

— Неужто нет в такой богатой земле людей, что помогут курфюрсту серебром, слово вашего высокопреосвященства стоит дорого, по слову вашему ссудят вас любыми деньгами.

— Долгов у меня и так без меры, да и слово Престола куда весомей моего, — отвечал архиепископ, едва не переходя приличия, — может Престол возьмет денег у щедрых людей, а я к осени, даст Бог, что-нибудь соберу под слово его. И пришлю.